Неизвестно, сколько бы еще продолжалось звонцовское царствование в подводном мире, если бы его владения вместе с водорослями и русалками моментально не испарились. Мастерская вдруг стала мрачным глухим подземельем, стены которого покачивало, а на них соответственно покачивались «змейно-извивные», как сказали бы Бальмонт и Сологуб, тени. Эти причудливые продолговатые пятна внезапно рассыпались, и теперь уже Вячеслав Меркурьевич увидел каких-то уродливых карликов. Некоторые, бородачи в нелепых колпачках и деревянных башмаках, были подобны гномам немецких сказок, другие напоминали жутковатых троллей из скандинавских саг. Мастерская выглядела каким-то муравейником, все вокруг шевелилось. Сначала Звонцову показалось, что они заняты тщательной уборкой, и это было так уморительно, что он даже захихикал: «Вот примитивные твари! Мозги с горошину, а тоже норовят трудиться, что-то делать. Как там в пьесе? „Мы должны трудиться, мы будем работать!“ Ха-ха! Пускай, дармовых работников мне как раз не хватало: давненько не наводил здесь порядок, пора бы уж». Так пытался рассуждать Звонцов, пока хорошенько не присмотрелся к проворным гостям и не увидел, что карлики хватают с полок все, что ни попадется в их цепкие ручонки, засовывают в мешки, много превосходящие размерами самих уродцев, разбрасывают эскизы, рвут в клочки. Хозяин попытался нагнуться, подобрать один из рисунков, отлетевший к его ногам, но равновесия удержать не смог, покачнулся и чуть не свалился на пол, рискуя быть затоптанным тысячами наглых существ, которые успевали не только громить или тащить с собой звонцовские работы, но еще и не погнушались хозяйским вином.
— Что это вы тут… Кто вы… Эго мое… Сволочь… — шипел разморенный скульптор, но невнятные слова тонули во всеобщем шуме, да и язык едва слушался, костенея.
Возня стихла так же неожиданно, как началась. Сборище карликов сменила целая галерея весьма странных типов. Это были бы обыкновенные люди, если бы не бледность, совершенная обескровленность их лиц, точно у исторических персонажей в музее восковых фигур. Одеты незваные гости тоже были необычно: здесь можно было разглядеть важных господ времен Анны Иоанновны и Елизаветы Петровны в парчовых камзолах и панталонах, в пудреных париках, с орденскими лентами через плечо, бравых офицеров в форме, давно отмененной военными уставами, когда-то, по-видимому, сверкавшей золотым шитьем галунов и эполет, тоже при регалиях — ни дать ни взять, кавалергарды. Встречались в этом обществе и типажи попроще, напоминавшие добропорядочных немцев, обывателей Васильевского острова, хозяев многочисленных пекарен и кофеен в Петербурге ушедших времен, рядом разговаривали о чем-то посетители этих кофеен, молодые и моложавые буржуа «онегинского» вида, со взбитыми коками, в кружевных жабо и галстуках, небрежно выглядывавших из вырезов черных сюртуков. Множество дам всех возрастов наполняли мастерскую. Их туалеты были, разумеется, еще разнообразнее, чем у мужчин, так что описание деталей заняло бы не одну страницу. Самыми неожиданными и странными участниками неведомой депутации Вячеславу Меркурьевичу показались дети: даже грудные младенцы в кружевных чепчиках, все в каких-то рюшечках, бантиках, завязочках, похожие на фарфоровых пупсов, стояли на своих пухленьких ножках и, лопоча что-то по-младенчески невразумительное, тыкали в скульптора миниатюрными пухленькими пальчиками! Одежда всех без исключения визитеров, вдобавок ко всему, выглядела запыленной и выцветшей, у некоторых с форменных треуголок и фасонных шляпок свисала настоящая паутина. Наконец, от странной процессии исходил неприятный, но откуда-то знакомый Звонцову запах. Каждый гость сверлил застывшего в кресле хозяина укоризненным, холодным взглядом — Вячеслава Меркурьевича просто сковывал холод, исходящий от этой галереи совершенно чужих лиц. «Что им всем от меня нужно?!» А по всему было видно, что в его мастерской собрались кредиторы, явившиеся сюда требовать какой-то долг!
От присутствующих отделились две особы женского пола: девушка в сером (даже волосы у нее были какие-то пепельные, а глаза мутные, выцветшие), что-то непрерывно шептавшая себе под нос и всем своим видом напоминавшая мышь, вторая же — девочка лет одиннадцати с нелепой черной повязкой-лентой на шее и розой в руке. Девушка, не прекращая свое невнятное бормотание, набросилась на обмякшего, совершенно обессилевшего Звонцова, заключила в свои цепкие объятия и впилась ему в шею страстным, почти вампирическим поцелуем, затем уже деловито связала скульптору руки и ноги. После этого обе гостьи разом повернулись ко всем остальным, девочка взмахнула рукой и неожиданно громыхнула шаляпинским басом:
Это было знаком к тому, чтобы все снова пришло в движение. Так же как совсем недавно карлики, фигуры хаотично и торопливо задвигались по мастерской: одни продолжали погром, рушили все с полок, другие же вытаскивали из утла приготовленные для заказчика картины Арсения и выносили их за порог. Связанный Звонцов безучастно покоился в кресле, как равнодушный зритель на театральной постановке. Он был лишен не только возможности протестовать, но и всякой воли к действию. Когда фигуры снова придвинулись к нему, скульптор не издал ни звука, пальцем не шевельнул.
Тут он увидел высоченного детину в потертом зеленом мундире с позеленевшими бронзовыми пуговицами и красными обшлагами. Его худощавые ноги, обтянутые кожаными панталонами и чулками по колено, были обуты в малиновые туфли-башмаки с крупными серебряными пряжками. Угрюмый тип, опираясь на прочную трость с массивным металлическим набалдашником, другой рукой поднес ко рту полуштоф водки и, не отрываясь от него, опустошил. Он пил, как мучимые жаждой пьют воду, причем можно было подумать, что в бутылке действительно вода — ни один мускул на лице «долговязого» не дрогнул. Это лицо, бледно-зеленое, с остановившимися стальными глазами, огромные зрачки которых на свет не реагировали, даже вконец одурманенного Звонцова привело в ужас. Он ждал, что после такой дозы выпитого страшная маска если не побагровеет, то хотя бы зарозовеет легким румянцем — ничуть не бывало! Цвет лица гостя не менялся! «Долговязый» нагнулся над Вячеславом Меркурьевичем, руки-клещи сжали плечи. Резкий химический запах, сливающийся с тошнотворным душком, теперь уже ударил прямо в ноздри скульптору. «Это формалин!» — узнал он знакомый еще со времен академической практики в анатомическом театре, забивающий трупное зловоние, характерный запах. Косматые брови худощавого великана грозно сошлись к переносице:
— Что, тать кладбищенский, не смекнул еще, кто к тебе пожаловал?! Не ожидал увидеть таковских гостей? Видишь, сколько покойных душ потревожил? Ну, вор, мы тебе мигом пеньковый галстук повяжем — хоть кого моли, теперь не вывернешься!
Продолжая держать уже дрожащие звонцовские плечи мертвой хваткой, человек в ветхом мундире подбодрил девочку:
— Да ты не робей, крошка, не робей — пора.
И тут это невинное создание, бросив розу на колени Вячеслава Меркурьевича, быстро развязало свою длинную шейную ленту. С проворством палача девчушка свила из нее петлю, накинула на шею ваятелю и стала затягивать. В этот момент Звонцов понял, что сон слишком уж похож на реальность и никто не собирается с ним шутить. Он замотал головой, пытаясь ослабить удавку, захрипел:
— По-ща-ди-ите… Помил-лос-сер… Помилосердствуйте-е-е!..
Откуда-то выскочил мерзостный карлик-тролль, похожий на лесную корягу. Вскарабкавшись на столик прямо напротив поверженного ваятеля и схватив себя руками за горло, злобная тварь выпучила глаза, стала строить рожи и дергаться в конвульсиях, изображая удушение.
Бледно-зеленая «маска» опять приблизилась к самому лицу Звонцова:
— Говори, варнак, чем тебе могила моя помешала?!
Звонцов задыхался: