Работа над заказами, посещение выставок новейшего искусства, периодические загулы, начинавшиеся шикарными банкетами в «Вене» по случаю успеха очередного модного вернисажа и заканчивавшиеся порой, через несколько дней безумия, в каком-нибудь окраинном трактире за тарелкой копеечных щей, неуемные мечты, фантастические проекты, изучение всевозможных оккультных и мистических трактатов, созданных человечеством за свою долгую историю, — так пролетели для Звонцова три года. Арсений все это время писал картины для княжеского особняка: сил это забирало много, подготовку и поступление в Академию пришлось отложить на неопределенный срок, хотя очень не хотелось ставить крест на этих замыслах. Когда «самоварно-ведерная» эпопея приблизилась к своему завершению, Звонцов написал заказчику о готовности коллекции. Вскоре последовал ответ, в котором указывался день приезда клиента и было подтверждено, что расчет будет произведен незамедлительно в соответствии с условиями контракта.

IV

Близилось утро долгожданного дня, когда Арсений должен был привезти Звонцову шестидесятую картину. Чтобы убить время, тот принялся за очередную работу — восстановление утрат, нанесенных в незапамятные времена скульптуре Астарты. Собственно говоря, остался от нее продолговатый камень со следами древней обработки, пока не представляющий почти никакой ценности, но в нем все же угадывалась особа пышнобедрая, как и положено богине страсти и плодородия, однако черты лица и грудь грубый песчаник не сохранил. Звонцов сделал копию безликого подлинника по фотографиям, предоставленным Кричевским. Оставалось только восстановить утраченное, как того требовал канон ушедшей эпохи. Кричевский предупредил реставратора: «Для продажи нам нужен настоящий символ финикийского культа Всемирной Праматери, полный соблазна, а не бесформенная скифская баба». Вячеслав замешал цемент с водой и крупным песком, получился раствор, должный потом превратиться в «песчаник». Затем он набросал эскиз — лик богини, вспомнив образ Гигиеи с картины Климта «Медицина», репродукцию которой видел когда-то в австрийском художественном журнале. Эта Гигиея, забирающая яд у змеи, ласково обвившейся вокруг ее руки, казалась Вячеславу олицетворением порочного начала в женщине. Возрожденный за какие-то минуты лик, полный самодовольства и похоти, вполне подобал Астарте. В позыве тайного сладострастия Вячеслав столь же быстро вылепил груди: каждая была размером с вымя дойной коровы. «Только такие сосцы способны вскормить все человечество!» — заключил он, с удовольствием рассматривая результаты своей работы на расстоянии. Астарта выглядела поистине всемогущей богиней, хотя сама скульптура была высотой не более тринадцати вершков [101](глазомер профессионала еще никогда не подводил). Звонцов даже почувствовал дрожь в руках, решив, что это от работы, а когда заныли колени, стало понятно, что он слишком разнервничался. Сдерживая неприятное волнение, скульптор открыл окно мансарды: здесь он мог вдохнуть свежего воздуха со взморья и посмотреть на звезды, но сегодня небо над заливом было черным из-за туч. Если бы какой-нибудь астролог и смог его разглядеть, в небесной книге он не прочел бы ничего хорошего.

Он стал собирать инструменты, наскоро вымыл руки, но не удержался, все-таки решил напоследок полюбоваться результатом своей работы: каменная Астарта приковала его взгляд, не отпуская от себя. «Наверное, что-то не доделал. Нужно еще присмотреться, подумать — слишком уж быстро получилось». Вячеслав решил пока к скульптуре больше не притрагиваться, но и убирать не стал.

Сводили Николаевский мост, Нева грозилась выйти из берегов, на западе в небе ходили зловещие зарницы. Когда авто с Арсением остановилось возле подворотни (Звонцов жил под самой крышей трехэтажного дома недавней постройки на Ново-Петергофском проспекте поблизости от синагоги, сразу за Торговой улицей), грянула буря. Именно буря знаменовала собой наступление нового дня. Арсений постучал в дверь мастерской, и этот стук слился с громовыми раскатами. Дождь ожесточенно барабанил по железной крыше мансарды, когда скульптор с художником расстилали на полу большую холстину, а затем начали раскладывать поверх нее и пересчитывать полотна — итог трехлетнего труда. Цикл был единым по замыслу, сюжеты картин казались схожими, но ни одна работа не повторяла другую.

— Отлично — ты просто титан! Видишь, как быстро пролетело время? А еще, помнится, нервничал поначалу, — разворачивая только что привезенное Арсением полотно, Звонцов поднял глаза на друга. — Неужели не рад — ты же, можно сказать, глыбу свернул!

— Осторожно, не хватай так — краска не просохла, — Арсений устало присел на край кресла, потер ладонями лицо. Под глазами были заметны синие круги, скулы обострились.

— Ты шампанского-то привез? Такое событие нужно непременно отметить. Для начала здесь, а потом… — Звонцов в приятном возбуждении расхаживал по мастерской. — Не привез?! Ну и ну!.. Это ж веха в творчестве! Чего ж ты такой кислый, Сеня? Радоваться надо!

— Да все равно сейчас сил никаких нет, и потом мне осознать нужно… Может, завтра отметим или вечером? Слушай, а если я к тебе приду с барышней? Она без ума от искусства и говорит, что мечтает побывать в святая святых настоящего служителя муз — в мастерской… В мой скворечник ты ведь сам просил никого не приводить, да там сейчас и показывать нечего, не то что здесь. Я ей рассказал немного о тебе: мол, выдающийся скульптор, друг, много работает. Она так умоляла привести ее сюда. Прямо проходу не дает, говорит: «Я вас не оставлю, пока не пообещаете сводить меня к своему загадочному другу».

Вячеслав был приятно поражен в свое самое слабое место, в нем заиграло тщеславие. Ощутив себя «настоящим служителем муз», он поинтересовался:

— А что за девица, откуда она такая взялась? Я думал, ты к слабому полу равнодушен, живешь отшельником, а выходит, ошибался. Смотри, Арсений, как бы весь твой гонорар не ушел на булавки — на Академию, глядишь, не останется!

Звонцов явно подтрунивал над нелюдимым товарищем. Сеня стал смущенно оправдываться:

— Да я только в прошлое воскресенье с ней познакомился. В театре. В Мариинском давали «Князя Игоря» — музыка прекрасная. Я в опере уже и не помню когда последний раз был, а тут еще воскресенье — ты знаешь, я по воскресеньям не работаю, вот и решил — почему бы Бородина не послушать?

— Смешной ты все-таки. Чудак-человек. Я тебя о даме спрашиваю, а не об опере!

— Так эта девушка и подошла ко мне в антракте — сама подошла! — молоденькая совсем, спросила что-то про декорации, про костюмы, будто почувствовала во мне художника. Я был растроган, стал ей что-то объяснять, так и познакомились. Оказалось, институтка-бестужевка. Слушает лекции на историко-филологическом факультете — первый курс, стремится «постичь все самое новое в художественной жизни столицы». Видно сразу впечатлительная натура. Как ей теперь отказать?

— А разве я против? — встрепенулся заинтригованный Вячеслав Меркурьевич. — Приводи с собой непременно, только уговор — живопись ей не показывать.

Теперь уже стали упаковывать работы, составляя их в угол. Справились быстро, и Арсений ушел. «Ну вот. У меня опять будут настоящие деньги, безбедное существование и — главное! — независимость, — ликовал Звонцов. — Я буду принадлежать только себе и своему Гению!»

К вечерней встрече ваятель решил ничего особенного не готовить: бутылка легкого сладкого вина «Шато-Икем», фрукты, дешевая карамель. Когда речь шла о приеме гостей, Вячеслав Меркурьевич особой щедростью не отличался, другое дело — покутить в ресторане в свое удовольствие. Впрочем, Звонцов был готов к расходам по случаю сдачи «княжеского» заказа, но сегодняшний вечер по стечению обстоятельств оказался посвященным даме, а «Евин род» в его глазах не был достоин особых хлопот (да и знакомая-то была не его пассией). Он даже не стал прибираться в мастерской: «Зачем? Пусть все будет в работе, пусть посмотрит на „художественную кухню“ изнутри — этого ведь она и хочет». Руководствуясь принципом, что всем женщинам нравятся решительные и уверенные в себе мужчины, Звонцов разогрел себя рюмочкой из своего заветного графинчика с «мужским» напитком.