По окончании литургии Ксения поставила свечи к храмовому образу — покровителя Петербурга Святого благоверного князя Александра Невского — и Архистратигу Михаилу — за здравие своего главного молитвенника, тихвинского схимника. Потом она еще долго сидела в тихом сумраке в отдалении от иконостаса: ей не хотелось нарушать покой души, наступивший с отпущением грехов и примирением совести. На сердце было так благостно, так светло, однако пора уже было идти. Сотворив на паперти три земных поклона, девушка, все еще бережно сохраняя высокий настрой воскресного богослужения, как стремятся заслонить от ветра огонь пасхальной свечи, медленно пошла по направлению к гостинице. Переходя улицу, она заметила на почтительном расстоянии вчерашнего молодца-охранника. Теперь Ксению не раздражало его присутствие: она вообще готова была признаться в любви ко всему человечеству, такому несчастному, нуждающемуся в опеке, но подчас не сознающему, как опека эта близка и надежна, если в нее искренне веровать.

Вернувшись в свой номер, она с радостью обнаружила в гостиной граммофон, который портье распорядился доставить специально по просьбе «русской примы». Девушка быстро нашла среди вещей заботливо упакованную пластинку с записью ее любимого фрагмента концерта до-минор Рахманинова и ловко опустила иглу на край черного диска. Хотя Ксения, разумеется, знала, что громоздкий аппарат с нелепым воронкообразным раструбом в состоянии только отчасти передать совершенство «живого» оркестрового исполнения, сердце ее уже сладостно заныло в предвкушении встречи с МУЗЫКОЙ. Было в этой встрече и одно бесценное преимущество: никто не мешал ей, балерина и музыка остались наедине! И вот до боли знакомые звуки заполнили пространство комнаты, повелевая всем, что вокруг, подчиняя себе и само пространство, и время. Ксения помнила почти каждую ноту, все нюансы переходов от части к части, но именно это «adagio sostenuto» было настолько близко ее романтической натуре, настолько резонировало с ее гармоническим существом, что танцовщице порой казалось — она сама сочинила эту музыку… Сколько же раз Ксения слушала это рахманиновское чудо? Навсегда остался в памяти день, точнее вечер, когда это случилось впервые. 27 октября 1911 года. Петербург. С самого утра в Мариинском идут репетиции. В паузе между вариациями концертмейстер, аккомпанирующий молодой балерине, протягивает ей конверт. На вопросительный взгляд девушки галантно отвечает: «Мне поручено передать вам это в знак преклонения перед вашим талантом». Удивленная Ксения распечатывает конверт, и из него выпархивает бланк Русского музыкального общества. На листе атласной бумаги короткое послание, написанное каллиграфическим почерком:

А какие известные всей России фамилии стояли под этим приглашением! Это было совершенно неожиданно для Ксении — настоящий подарок! Впечатления остались с ней навсегда: восторг, откровение, потрясение. Девушка влюбилась в эту музыку с первых тактов, ее пленило полное лиризма эпическое полотно, а адажио показалось просто каким-то звуковым воплощением встречающей весну рощи, раскрывающегося бутона, музыкальным символом вечного обновления. Так было в первый раз, те же ощущения балерина испытывала и теперь — она по-прежнему не могла насытить слух рахманиновской поэмой о цветущей сложности жизни, и хотелось вечно творить собственную поэму о мире Божьем доступной ей тайнописью танца.

Последний гастрольный спектакль в Театре Енисейских полей «Одетта-Одиллия» наблюдала из бенуара (хореограф счел, что этот балет «не для нее»). Французам представили свежее творение уже известного им экстравагантного композитора Стравинского — мистически загадочную феерию «Весна священная». Новая постановка была специально отложена на конец гастролей — «на сладкое». Ксению творимое на сцене действо завораживало: сочетание великорусского фольклора, новаторских приемов живописи и танца впечатляло необычайно, в зал извергался мощнейший, стихийный поток энергии. Лапотные мужики и скоморохи в затейливых высоких колпаках, девки в пестрых платьях-рубахах с вышитыми подолами — нечто подобное она видела ребенком на крестьянских свадьбах, в пору гуляний на Семик [90]и Купалу, куда бегала тайком от домашних. Здесь, на фоне диковинных живописных декораций, в буйстве красок и дерзко переплетенных музыкальных тем рождалось новейшее, синтетическое искусство, одновременно манящее и отпугивающее Ксению. Она чувствовала пробуждение древних, языческих глубин души, чего сознательно пугалась. «Как бы не переступить за грань дозволенного человеку, как бы не угодить из Добра во Зло, увлекшись этими новшествами», — рассуждала актриса, приученная переживать душой всякое новое впечатление. Цветущая простота классики была для нее роднее, понятнее, «оправданнее» необузданной страсти новаторства. Новое шло вразрез с канонами, усвоенными Ксенией навсегда в Петербургском хореографическом училище.

Но Бог с ней, со сценой, — сидящей в ложе Ксении все время приходилось отвлекаться на реакцию зала. Там творилось настоящее безумие: парижский бомонд буквально неистовствовал, улюлюкал, свистел; находились крикуны, забиравшиеся на спинки кресел, на верхних ярусах даже дрались! Зная темперамент антрепренера и его творческие устремления, молодая актриса подозревала, что именно на такое восприятие он и рассчитывал. Правда, Ксения чуть было не усомнилась в своем предположении, когда сам знаменитый импресарио выбежал под занавес из-за кулис и, размахивая тяжелой тростью, осыпал публику самыми нелестными эпитетами: «Ретрограды, тупицы! Вашему замшелому вкусу претит великий шедевр русского гения!» В общем, премьера вышла скандальная, но парадокс состоял в том, что скандал всегда граничит с триумфальным успехом, и потому художественные парижские критики выдали на редкость благосклонные рецензии, признав, что французская публика, видимо, еще не готова к восприятию столь агрессивного, полного «новой крови» искусства, однако спектакль действительно неординарен и Париж запомнит его надолго. Ксения готова была согласиться со всем (особенно с последним утверждением), но она не любила намеренного пробуждения в людях диких инстинктов. «Главное, что эксперимент не испортил общее впечатление от гастролей. А в этом балете мне действительно не нашлось бы места», — разумно рассудила девушка.

X

Актерская братия, конечно, не могла лишить себя невинного удовольствия отпраздновать парадоксальный успех премьеры «Весны священной» в известном гурманам русском ресторане «Одесса». Сам постановщик, упрочивший свою «европейскую» славу, заказал карту блюд, в которой традиционные суточные щи и малороссийский борщ, кулебяки и расстегаи со всевозможными начинками, соленые огурчики и грибки, семужка и балычок, жареные молочные поросята на горячее, ну и, конечно, баснословно дорогая для французов свежая астраханская икорка под рябиновую, анисовую, хинную и прочие разновидности акцизного русского продукта дипломатично соседствовали с винами Шампани и фруктами заморских департаментов республики. Ксения, сидевшая за отдельным столиком, была скорее наблюдателем этого раблезианского пира à la russe [91], чем его участницей. Место рядом пустовало, никто не осмеливался его занять, ибо среди танцовщиц товарок у нее не было, а для мужчин она была «ein Ding an sich» [92]. Зато открывался прекрасный обзор: заполненный театральной богемой зал, небольшая сцена за ним, на которой расположился ресторанный оркестрик — балалайки, домра, баян, скрипка, гитарист, кудрявый брюнет с серьгой в ухе, изображающий цыгана. Оркестрик исполнял народные мелодии: «Камаринского» и «Барыню», а иногда сбивался на «Семь сорок», как и положено в настоящей Одессе. Пел только «цыган» — на плохом русском, грассируя и дико вращая белками карих глаз. Встряхивая кудрями, он с подвыванием периодически затягивал популярные «Две гитары…». Загородные ресторации Петербурга и Москвы, где так любили кутить купеческие и офицерские компании, это место мало напоминало. Слава Богу, здесь не было кокоток. Чувствовалось, что творческой публике не совсем уютно в такой лубочно-местечковой обстановке: артист ведь хоть и любит выпить и вкусно закусить, но при этом ему всегда не хватает изысканности, утонченности, ощущения причастности к высшим материям. Но выбор был уже сделан, и «торжество» понемногу разворачивалось.