Ксения даже выронила кисточку из рук и посмотрела на него своими серыми глазами. После короткой паузы, помолчав, произнесла:

— Постойте! Мне надо подумать… дайте мне, пожалуйста, некоторое время, и я вам пришлю свой ответ.

И тут же балерине подумалось: «А все-таки это ее месть… Как печально! Бедняжка Капитолина… Она, наверное, так мучается оттого, что все ее недолюбливают».

— Решайтесь же, госпожа Светозарова, мадемуазель Ксения! Мне больше некого просить. Я не могу уйти без вашего ответа! В ваших руках судьба всей труппы! — Он продолжал что-то причитать, опять жаловался на загубленную карьеру, грозился кому-то, что покончит с собой, но Ксения его уже не слышала.

Балерина устремила взгляд в зеркало и не узнала своего отражения — что-то бледное, какие-то смутные размытые очертания, разумеется, это она, но она была настолько растеряна! Она сомневалась, возможно ли вообще в одном спектакле, одной артистке соединить в себе две совершенно непохожие друг на друга, более того, диаметрально противоположные роли. А если даже возможно, хватит ли именно у нее сил исполнить подобное? И пуантов приготовлена всего одна пара — для Одетты, вторую готовить уже нет времени. Есть, правда, старые репетиционные туфли… Как ей быть?! Кроме нее некому! В ее голове внутренним жертвенным призывом звучало: «Надо решаться… Надо во всем положиться на помощь Божью и танцевать! Нужно, нужно попробовать, ведь я знаю обе партии, танцевала их, хоть и не одновременно, — я должна!» И снова, безотчетно-тревожное предчувствие, как тогда на вокзале, перед отходом поезда.

Импресарио стоял у окна с закрытыми глазами, прислонившись лицом к стеклу. Она вполголоса окликнула его, и тот, обернувшись, без слов посмотрел на Светозарову — как будто в ожидании смертного приговора. Девушка лишь молча кивнула головой и сказала: «Не волнуйтесь. Я исполню обе партии». Он бросился на колени и принялся целовать ей руки.

— Спасительница, голубушка!

— Знаете, раз все решено, мне сейчас лучше готовиться к спектаклю, — так Ксения мягко попросила его выйти.

Поначалу вихрь мыслей проносился в ее голове, потом волнение сменила апатия. Далее все было как во сне: она разогревалась, делала привычную гимнастику, предварявшую любой спектакль, но уже ничего не чувствовала, все вокруг перестало существовать, кроме Одетты-Одиллии. Она не видела и не слышала никого вокруг себя. Теперь был только спектакль и единственная мысль: «Сделать первый взмах руками, и все — не думать ни о чем, не думать о том, что может не хватить сил, туфель, нервов. Надо слушать музыку, она поможет, она поддержит… Божественная музыка не предаст!»

С гримом Ксения справилась сама. Затем, тихо притворив за собой дверь, вошла Серафима. Ни слова не говоря, уложила волосы Ксении в гладкую прическу, закрепила белые перья с короной и помогла надеть костюм. Балерина, завязав ленточки на пуантах, глянула напоследок в глубину гримерной — в узкое длинное зеркало — и, повернувшись к Серафиме, сказала:

— Я готова.

— Бог тебя благослови, Ксюшенька! — трижды перекрестив свою любимицу, улыбнулась добрая женщина (это было главное и единственное, чем той сейчас можно было помочь).

Кулисы оказались заполнены народом: вся театральная братия, все друзья и коллеги балерины знали о случившемся, все говорили только об Одетте-Одиллии, и все разом умолкли, когда Ксения появилась на сцене, боясь спугнуть ту сосредоточенность, которой было исполнено ее лицо. «Балетные» как никто другой понимали, что Светозаровой сейчас предстоит исполнить невероятное, дотоле небывалое.

VI

С первых тактов вступления через родной для нее язык танца Ксения постепенно освобождалась от тайного, скрытого в сердце страха. Как будто кто-то взял ее на руки и пронес над бурлящей рекой, минуя все опасные повороты и трудности.

Она давно знала, что это за сила, — сама музыка помогала ей. Органичная, одухотворенная, возвышенная музыка заставляла ее быть искренней, диктовала настроение, поддерживала, направляла и вдохновляла ее. В который раз Ксения выпорхнула на сцену белым лебедем, но парижские театралы впервые видели такую постановку великого балета, впервые перед ними священнодействовала такая Одетта и такая Одиллия — одна хрупкая танцовщица в двух ипостасях.

Что это был за спектакль… Выразительный апофеоз вдохновенной женственности Одетты, чистого, идеального существа. Совсем другой предстала перед зрителем после антракта Одиллия: она творила иной миф о женской природе, отражала оборотную ее сторону. Белый лебедь обернулся черным, святая хрупкость девичьей любви превратилась в холодную загадочность светской львицы. На смену животворящему чувству французам был явлен инфернальный рок во плоти, черный лебедь попирал сказку о белом, смерть попирала жизнь. Зал в ожидании финала замер. Само религиозное чувство Ксении, безоговорочно верующей в любовь и бессмертие души, боролось с заклятием черного оперения, превозмогая его. Финальный вальс, названный одним из критиков valse funèbre [75], был исполнен неизреченного смысла, подлинно христианского вечного света. Именно незаконченность этого элегического танца была той соломинкой, держась за которую балерина сохраняла веру в своей непорочной Одетте, укрепляла надежду и прославляла всепобеждающую любовь.

После финального аккорда зал застыл в мертвой тишине, будто ожидая продолжения некого таинства, которое происходило сейчас на сцене, не решаясь прервать это волшебное действо, которое мгновение назад еще вершилось на его глазах. Зато несколькими мгновениями позже он взорвался бешеным ликованием — бурей истинно французских эмоций, — то был не просто успех, то был ошеломляющий триумф! Овации не стихали долгое время, не было ни единого зрителя, который не рукоплескал бы в искреннем благодарном порыве. Только сейчас Ксения будто очнулась ото сна. На поклонах она благодарила Создателя: «Слава Тебе, Господи, я выдержала! У меня получилось. Господи!»

Когда балерина вернулась в гримерную, Серафима по-родственному обняла ее и со словами: «Моя девочка, я знала, ты выдержишь, ты моя умница!» — расцеловала. Та молча опустилась на стул и тут же прикрыла веки. Она чувствовала смертельную усталость: не могла даже поднять рук, чтобы снять корону, даже слова не могла вымолвить. Три акта балета забрали все силы.

Через минуту за дверями гримерной послышался какой-то шум, постучали, внесли корзину белых лилий от самого Пуанкаре (президент после спектакля рукоплескал приме Мариинского балета стоя), затем появились знакомые «русские» розы, которые так напоминали Петербург — здесь, в чужой стране, они даже казались ей родными. Посыпались поздравления, восхищенные и возбужденные посетители сменяли один другого. Праздная суета, шум наполнили гримерную. Ксения ничего не слышала, только благодарно улыбалась, заставила себя произнести несколько фраз, которых сама потом не помнила. Наконец, когда отзвучали поздравления, наступила долгожданная тишина и в гримерной осталась одна Серафима, Ксения вдруг уткнулась лицом в колени своей «театральной няне» и заплакала. «Ничего, ничего. Все уже позади… Все слава Богу, душенька», — бормотала растроганная старушка.

VII

В тот же вечер сам президент давал в Люксембургском дворце торжественный ужин в честь Российского Императорского балета и его Августейшего патрона. Артистам показали великолепные дворцовые интерьеры, с гордостью упомянув, что скоро будет отмечено трехсотлетие закладки здания. Некоторых заинтересовала живопись превосходных образцов, которых имелось здесь множество. Измученная Ксения все же не могла глаз оторвать от полных южной экспрессии ярких росписей Делакруа. Возможно, именно эти впечатления придали ей сил, которых хватило, чтобы присутствовать на приеме. Многие из гостей, впрочем, думали только о предстоящем фуршете (если это можно было скромно назвать фуршетом). Наконец настал «самый торжественный» момент: процессия вошла в зал, где предстояло отужинать. На стенах просторного зала, залитого светом хрустальных многоярусных люстр, висели флаги дружественных держав, но истинным его украшением были столы, изобилующие яствами. Здесь была представлена только французская кухня, зато во всем ее причудливом разнообразии. Отдельно предлагались дары моря: омары в соусе «мадейра», устрицы с лимоном, маринованные миноги, каким-то мудреным способом приготовленные форель и макрель. На соседних столах красовались мясные копчености: свежайшие окорока, пахнущие дымком копченые пулярки, прозрачные пластинки бекона, и все это в окружении листьев салата, спаржи, маслин из Прованса. Перечень названий сыров здесь было бы приводить бесполезно: обо всем говорил исходящий от них характерный «сырный» дух.