ЧАСТЬ СЕДЬМАЯ

К. Д.

I

В Троянском зале нового особняка мадам Флейшхауэр проходил традиционный вечер прогрессивной общественности. Известная меценатка часто организовывала такие фуршеты, собирая, подобно доброй Матушке Гусыне, под свое «теплое крылышко» не только передовую интеллигенцию Веймара и всей Тюрингии, но и многих европейских знаменитостей, нередко заглядывавших в славный город Гёте и Шиллера. На этот раз для встречи был дополнительный приятный повод: из России приехал старый знакомец хозяйки салона художник и скульптор Вячеслав Звонцов. тот самый молодой выпускник Петербургской академии, которого меценатка Флейшхауэр когда-то выбрала из целого ряда кандидатов в ее личные стипендиаты для обучения в Йенском университете — такое впечатление произвели на влиятельную немку его работы. С тех пор прошло целых пять лет, и вот бывший студент и персональный стипендиат, к некоторому удивлению бывшей своей покровительницы, вернулся в Веймар.

Звонцов решился на этот отчаянный шаг без колебаний: он не видел перед собой возможности выбора. Медлить было нельзя: пока скульптура не встала на свое «законное» место среди дорожек тихого Фарфоровского кладбища, роковая расплата могла настичь его в самый неожиданный момент, к тому же было неизвестно, как поведет себя Арсений, обнаружив пропажу картины. «Десницын, конечно, не любит разного рода скандалы, тяжбы, не в меру склонен прощать и забывать, — рассуждал ваятель, — но сейчас нервы у него на пределе… Чем черт не шутит — еще возьмет да затеет расследование!» — а уж Вячеслав Меркурьевич не мог дальше жить под дамокловым мечом постоянного страха. Без особого труда он срочно справил нужные документы, наскоро собрал самое необходимое и очертя голову укатил прямо… в Веймар. Именно там Звонцов рассчитывал по горячим следам разыскать Смолокурова или обратиться к своей старой патронессе, которая, возможно, могла и сама все устроить с пейзажем. «Была бы только статуя в Веймаре, только бы добраться до статуи!» — бредил одержимый скульптор, ворочаясь на полке в купе трансъевропейского экспресса… В городе Гете он не заметил никаких перемен — все тот же классически-немецкий вид и дух великого автора «Фауста» и «Вертера», те же дома, та же старая мостовая — камушек к камушку, опрятные бюргеры на улочках, раскланивающиеся друг с другом при встрече, румянощекие тюрингские хозяйки, спешащие в ближайшую лавку или в кирху, велосипедисты в тирольских шляпах с перышком… То же, что было пять лет назад, да, вероятно, и за целый век здесь мало что изменилось. Разве вот авто стало больше за эти годы. Впрочем, краеведение и этнография сейчас мало интересовали Звонцова — ему нужен был один-единственный дом, который порой и в России снился «свободному художнику».

Высокий по веймарским меркам дом Флейшхауэр оставался, как и прежде, самым видным на улице. Оказалось, хозяйка давно уже перебралась в новый особняк. Сторож охотно, с немецкой обстоятельностью, объяснил Звонцову дорогу. «Ели бы у нас была такая прислуга, я бы сейчас знал наверняка, где находится Смолокуров», — отметил про себя Звонцов, и еще он подумал, что любимую скульптуру фрау конечно же перевезла на новое место вместе с другими раритетами своей коллекции. Нынешняя обитель веймарской покровительницы муз была неподалеку от старой, только в сравнении с прежней выглядела значительно презентабельнее, и ее с полным правом можно было называть особняком. Скульптор вспомнил, с какой нескрываемой завистью Флейшхауэр когда-то говорила о богатстве русских дворян, о «великолепных родовых усадьбах». Пожалуй, теперь многие из их владельцев с теми же чувствами посмотрели бы на ее новый «домишко». Звонцов сам долго разглядывал его, не торопясь сообщать о своем импровизированном приезде. Окруженное садом здание было построено в том новейшем стиле, который искусствоведы назвали «неоклассицизмом», хотя на самом деле это было модернистское детище — квинтэссенция античной классики палладианского ренессанса, тяжеловатого стиля Кваренги и триумфаторского ампира Росси. В Петербурге в этом духе стали строить недавно, но профессионалу Звонцову вспомнились тонко стилизованные особняки Фомина [220], Этнографический музей и предельно смелое, какое-то зловеще воинственное Германское посольство Беренса [221]. Усадьба Флейшхауэр более всего напомнила ваятелю виллу Штука [222]в Мюнхене (он когда-то видел ее фотографии в одном из модернистских журналов, возможно, в «Мире искусства», но скорее всего в немецком архитектурном обозрении): трехэтажная, причем высота окон и стен соответствовала общественному положению хозяйки, огромные балконы — террасы с четырех сторон на массивных дорических колоннах, стильная ограда вокруг, множество скульптур в духе высокой греческой классики на террасах и по самому краю плоской крыши… «Значит, добилась своего, передовая женщина!.. Кому-то она теперь завидует? Этот дом среди прочей ее здешней недвижимости — настоящая архитектурная жемчужина. Браво, фрау! — размышлял приезжий скульптор. — А „моей“ статуе самое место в такой вот вилле!» Проклятая статуя не давала ему покоя ни на минуту: «А если кладбищенские обитатели придут за мной сюда? Так и помешаться недолго. .. Вот если бы только можно было знать рецепт спокойствия! Но это тоже какие-то безумные мысли… Бедная, бедная моя голова, да сколько же на нее свалилось всего!» Наконец незваный гость решился заявить о приезде. Вышколенный мажордом, появившийся моментально после нажатия кнопки звонка, вмонтированной в садовую калитку, узнав, что к фрау приехал старый знакомый из России (Звонцов так и представился «старым знакомым госпожи Флейшхауэр из Петербурга» и назвал фамилию), сразу же пригласил его в вестибюль и любезно попросил, чтобы «Herr» Звонцов подождал, пока он доложит госпоже. Фрау не заставила себя долго ждать. Внешне она выглядела страшно обрадованной встрече с «дорогим Вячеславом», сходу перешла на русский. Ни одной черточкой лица, ни одним движением она не выдала своей растерянности, точно со дня отъезда двух молодых людей в Россию прошла всего какая-нибудь неделя и Звонцов мог вернуться в Веймар в любое время, как к себе домой. Скульптор хотел было тут же объяснить Флейшхауэр цель своего визита, но тактичная немка заметила, что гость страшно устал с дороги, велела кому-то из многочисленной прислуги приготовить для него комнату, а «дорогому Вячеславу» сказала, что ему сейчас полезнее всего хорошенько выспаться, а потом (фрау не преминула блеснуть своим знанием русского) «можно будет и разговоры разговаривать, ибо утро вечера мудренее».

«Наверное, Смолокуров уже здесь и она догадалась, что я решил принять его предложение, а потому так срочно приехал, — сообразил Звонцов. — Но я все-таки еще кое-чего стою — так точно все вычислил!» Расторопный камердинер забрал его единственный чемодан, а зачехленный холст Вячеслав Меркурьевич оставил при себе — свою главную ценность он не мог доверить никому. В остальном он положился на гостеприимство мудрой хозяйки и послушно последовал за слугой по широкой лестнице на второй этаж, где в просторной спальне обнаружил свежезастеленное ложе, на котором он распростерся с огромным наслаждением, едва различая сквозь сладкую дрему вежливое «Gute Nacht!» [223]камердинера. Но Звонцову и здесь не суждено было обрести «добрую» ночь: один и тот же сон возобновлялся несколько раз после пробуждения в холодном поту. Ему виделась столовая старого дома Флейшхауэр с водруженной на скалоподобный постамент скульптурой крылатой женщины, той самой, со старого надгробия. Статуя, различимая до мельчайших деталей, возвышалась посреди обеденного стола, за которым собралась честная компания старых звонцовских знакомых из загробного мира. Один отвратительнее другого, и вся эта навья [224]шайка хором завывала, как стая голодных волков, протягивая костлявые пальцы к своей утраченной святыне. Видения нечисти прекратились только с рассветом, когда измученный, а совсем не свежий, как сулила фрау, Вячеслав Меркурьевич окончательно проснулся. Он готов был рвать на себе волосы: «Да что ж это такое! Неужели немка оставила проклятую дьявольщину на старом месте… И главное, знать бы, что это за убожество бронзовое, ведь явно же какой-то символ темных сил, не иначе! А я, дурак, так и не собрался перед отъездом навестить „дорогую“ могилку — может, там, на камне, выбита разгадка ее тайны, как в готическом романе? Я ведь даже эпитафию забыл… Когда вернусь, может, и могилы-то не найду! Трус — испугался, вот и мучайся теперь до гробовой доски!».