Красильников послал одного из чекистов за машиной, а сам с двумя помощниками стал досконально осматривать железнодорожное кладбище. Заглядывали в каждый вагон, поднимали с земли полусгнившие доски, копали под ними.

– Вроде он нас куда-то сюда вел, – раздумчиво сказал Сазонов и по какому-то наитию неспешно направился в совсем заброшенный и поросший густой травой угол кладбища. Вагоны здесь зияли щелями и проломами, проржавевшие двери с трудом открывались. Всюду виднелись пятна уже успевшего усохнуть мазута. Постепенно чекисты приблизились к большому четырехосному пульману, лежащему на боку. Сазонов, кряхтя и отфыркиваясь, словно он забирался в воду, а не на крышу вагона, взобрался наверх, попытался ногой толкнуть дверь. Следом за ним на вагон забрались Красильников и пожилой чекист. Втроем они навалились на дверь – и она со скрежетом подалась.

Пожилой чекист протиснул голову в щель. Какое-то время всматривался в темноту, тихо буркнул скорее сам себе, чем товарищам:

– Фу ты, дьявольщина, похоже, что-то там есть… Солома какая-то чи ящики…

Сазонов, не дожидаясь команды, пролез в щель, спрыгнул внутрь вагона, зашуршал там соломой. И через мгновение раздался его взволнованный голос:

– Семен Алексеевич!.. Товарищ Красильников! Вы поглядите!

Когда глаза привыкли к темноте, Красильников увидел слегка притрушенные соломой, аккуратно сложенные горкой винтовки и несколько ручных пулеметов «льюис», в другом углу вагона лежали цинковые ящики с патронами.

– Ну дела! – поскреб пятерней затылок Красильников. – Надо еще шукать! Вполне может быть, что тут у них не один такой склад!

Громыхая, примчался открытый «бенц», и Красильников подключил к поискам двух вновь прибывших чекистов. Все оглядели, но ничего больше, кроме брошенной Бинским винтовки, не нашли.

Когда солнце окончательно приклонилось к закату, они погрузили найденное оружие и патроны в машину, уложили сверху уже задеревеневшее тело Загладина и пешим ходом, следом за машиной, отправились в город.

Около полуночи Красильников пришел на Хмельницкого. Фролов ждал его, и Красильников подробно рассказал о дневных злоключениях.

– Нет, все-таки везучий я, – в завершение сказал Красильников. – Наверняка, подлец, в меня метил. Я ведь с этим… с Загладиным рядом шел…

– Боюсь, Семен, заблуждаешься ты насчет своего везения, – грустно улыбнулся Фролов и побарабанил пальцами по столу. – Всего Загладин, конечно, тоже не знал. Но знал он, бесспорно, многое. Вот его и убрали.

– Шут его знает, может, и так, – легко вдруг согласился Красильников.

– А могло быть иначе, не навороти ты столько глупостей, – безжалостно и жестко упрекнул его Фролов.

– Ну, знаешь!.. – обиженно вскинулся Красильников. – Какие ж такие глупости я сотворил?

– Много. И одна другой глупее. И одна другой дороже… Ну, во-первых, арестовывать Загладина надо было тихо, чтоб никто не видел, никто не слышал…

– Допустим, – согласился Красильников. – Но так уж получилось, не мог иначе.

– А раз так получилось, все остальное ты должен был высчитать. И то, что они оружие постараются перезахоронить, и то, что попытаются убрать Загладина, и еще многое другое.

– Так потому я и торопился!

– Торопиться в нашем деле, Семен, надо тоже медленно, – невесело сказал Фролов.

Опустив голову, Красильников мрачно смолил цигарку.

– Скажи на милость, и как долго вот так русские будут убивать русских? – совсем не по-чекистски размышлял он.

Глава одиннадцатая

Много страху натерпелся в тот день Мирон Осадчий. Спрыгнув с воза, он стремительно метнулся в толпу, затерялся в ней, понимая, что здесь ему в случае погони будет легче схорониться. Почувствовав себя наконец в безопасности, он нервно скрутил цигарку, стал размышлять: «Домой?.. Домой не следует, а ну как чекисты что-то пронюхали и уже ждут меня в засаде?..» Оксане он тоже не очень доверял, молчаливая она стала, замкнулась, слова лишнего не скажет… «И все же переждать у Оксаны спокойнее», – решил он. Придавив каблуком начавшую жечь пальцы цигарку, нырнул в ближайшую подворотню, юркнул между времянок и сарайчиков, теснившихся во дворе, перелез через забор и вышел на соседнюю улицу. Несколько раз оглянулся. Нет, никто не шел за ним. Окончательно успокоившись, тихими переулками, проходными дворами, минуя центр, к вечеру добрался до Куреневки.

В маленьком дворике по-вечернему пахли цветы, а за задернутым занавеской окошком теплился мирный свет. Неслышно ступая, вошел в сени. Здесь пахло сухой травой, пылью и молоком.

Оксана сидела в горнице, что-то шила. Молча и неприязненно оглядела Мирона, запыленные его сапоги, порванные на колене штаны, осунувшееся, почерневшее лицо. Ни о чем не спросила. В затянувшемся молчании было слышно, как потрескивает в коптилке огонь и бьются в окно мотыльки.

– Кинь мне на чердак в сараюшке тулуп, подушку. Пару дней там перебуду, – угрюмо попросил Мирон, боясь встретиться с ее взглядом.

На чердаке сарая было сумеречно и сухо. Шуршал по соломенной крыше зарядивший с ночи легкий летний дождь. Время от времени Мирон смотрел в щелку, видел кусок двора, мокрых кур и Оксану, изредка проходившую по двору.

Прошло несколько дней, но ничего не случилось. Из дому тоже сообщили, что все спокойно. Понял Мирон: обошлось. А потом сюда, к Оксане, наведался дядька Мирона. Узнал о постигшей племянника неудаче. Посочувствовал.

– Куда же теперь? – хитровато прищурив глаза, поинтересовался у Мирона.

– Свет велик, – неопределенно ответил Мирон.

– И деревьев с суками много, это верно, – загадочно сказал дядька Леонтий и неспешно стал ждать, что ответит Мирон.

– При чем тут деревья? – не понял Мирон.

– А при том, что на первом же суку вздернут тебя чекисты, а то и дерево искать не будут.

– На ту сторону буду пробираться. На Дон или же на Кубань.

Мирон и сам не знал еще, куда подастся, но понимал, что уходить куда-нибудь все равно придется – не век же сидеть на чердаке!

– А гроши у тебя как? Имеются? – с несокрушимой невозмутимостью поинтересовался дядька. – И само собой, документ?

– Раздобуду, – неуверенно ответил Мирон.

– Я тебе вот что, парень, хочу сказать, – лениво тянул свое дядька, – коль ты и взаправду от красных деру дать собирался, то есть люди, они-то тебе прямо и укажут, куда и к кому. Деньги заплатят и бумаги, какие надобны, выдадут.

– Ты, дядя Леонтий, не темни, – начал вскипать Мирон, и глаза у него сузились в непримиримые щелки, – ты прямо выкладывай.

– А я и говорю прямо, – обиделся дядька Леонтий или сделал вид, что обиделся. – Людей этих знаю, говорил тебе в прошлые разы о них. Ты – человек бойкий, такие им нужны.

– Где они, эти люди? – неприязненно спросил Мирон, понимая, что никакого другого выхода у него все равно нет.

На следующий день дядька познакомил Мирона с Бинским. Бинский объяснил, что он будет работать у него связным, сказал ему пароль, дал адреса людей, которые проведут его по цепочке до Харькова, растолковал, к кому надобно будет Мирону обратиться. Под вечер с запрятанным в подметку сапога письмом повеселевший и все же настороженный Мирон отправился к линии фронта.

В пути Мирон в полной мере хлебнул хлопот и понял, для чего нужен связному острый слух, далекий глаз и быстрые ноги. Все пришлось испытать ему – и прятаться, и убегать, и притворяться то слабоумным, то увечным. И все же удача не обошла его и на сей раз – он благополучно добрался до Харькова.

…Капитан Осипов, получив от Мирона письмо, тут же отправился для доклада к полковнику Щукину.

– Вести из Киева, господин полковник! – без стука, что означало чрезвычайность сведений, войдя в кабинет, доложил он. – Получено сообщение от Сперанского. У них провал. Чекисты арестовали штабс-капитана Загладина, но в перестрелке он погиб. Так что более или менее все обошлось благополучно.

– Что означает это туманное «более или менее»? – не поднимая головы от бумаг, иронично и строго спросил Щукин.