На премьеру в театр Грейт Нек я приехала примерно в шесть часов. Подумала: ой, не буду заходить… Очень страшно. Останусь на улице до последнего. Грим успею наложить в пять минут. С прической у меня вообще никогда не было проблем. Притворюсь, будто ничего особенного мне не предстоит. Зайду примерно в восемь десять.

И я послонялась, съела захваченный с собою обед. Наконец объявилась в театре за двадцать минут до начала — к ужасу всех без исключения. Но я действительно успела управиться с гримом. Оделась. Быстренько пробежала глазами свой текст.

Вскоре после выхода на сцену мне нужно было спародировать гида-француза, которого играл Кеннет Маккенна. По пьесе я вместе со своими матерью и отцом совершала турне по Европе. У меня было хорошее французское произношение.

Эта мизансцена вызвала оживление в зале. Раздались аплодисменты. Естественно, я подумала: вот оно — я звезда. Сразу же во мне родилась самоуверенность. Голос пошел вверх. Темп ускорился. И естественно — для всех, кроме меня самой, — я перестала понимать смысл произносимого мной текста. Слишком высоко… Слишком быстро. Я не чувствовала себя основной партнершей Маккенны — уже мнила себя звездой. Он был Моим партнером.

После окончания спектакля я обратила внимание, что почему-то никто не торопится заглянуть ко мне в уборную, чтобы сказать, как здорово я отыграла. Но поскольку мне еще не доводилось быть основной звездой премьерного спектакля, я, естественно, не знала, как, собственно, все должно происходить. Поэтому подумала: у них там, наверно, какие-то проблемы. Мне и в голову не могло прийти, что проблема — это я.

Некто Харлан Бриггс в этой пьесе играл моего отца, и я предложила подвести его в город. «Чудесно», — сказал он. Мы поехали. Поскольку ни от кого я не услышала чего-либо настораживающего, мне, разумеется, и в голову не приходило спросить его, не сделала ли я чего-нибудь не так. Он же, вероятно, к тому времени уже понимал, что меня решили заменить. Но промолчал. Высадив его, я приехала к себе на квартиру на Парк-авеню. Легла спать…

На следующее утро собралась уж было отправиться на репетицию, как вдруг позвонила Фрэнсис Робинсон-Даф и попросила заехать к ней сейчас же. «Я опоздаю». Она сказала: «Не волнуйся, нареканий не будет».

По дороге я подумала: «Что это, однако, значит — „нареканий не будет“?»

Подъехала к ее дому, поднялась наверх в студию, вошла… И сердце мое сжалось, едва я увидела ее продолговатое и очень серьезное лицо. «Я уволена?»

— Да, — подтвердила она.

— Ну… — У меня перехватило дыхание. — Плакать не стану… Разве вы не гордитесь мной?

— Нет, — возразила Робинсон-Даф. — Меня больше бы устроило, если бы вы плакали. Вчера вечером вы завалили спектакль. Слишком выпячивали себя.

— Ну что ж… Уволена… О Боже, какой стыд. Им, наверно, жутко неприятно. Кто будет играть вместо меня?

— Та, кто играла раньше… Люсиль Николас.

— Да, да, конечно. Она, наверное, очень рада. Хорошо. Теперь все же я поеду в театр. — Просто чтобы они видели, что я не слишком огорчена. — О Боже… такая неприятность для них.

— Кэтрин… Мне кажется, было бы лучше, если бы ты не ходила туда.

— О нет… Это вообще никуда бы не годилось. Это ненадолго. Я просто…

И я ушла — направилась в театр. Поздравила главную исполнительницу. Мне предложили остаться во втором составе. Я отказалась, считая, что поступаю разумно. Поблагодарила всех за все доброе и ушла. Что они подумали обо мне?

Потом села в поезд на Хартфорд и дома рассказала все без утайки.

Все решили, что впредь не пропустят ни одной премьеры с моим участием. Но очень может статься, что эта пресловутая премьера была единственной. Мы от души смеялись. Ха-ха… Я отправилась обратно в Нью-Йорк. На следующий день мне позвонили — Артур Хопкинс… и Дж. Дж. Шуберт.

Пошла сначала к Шуберту. Он видел мою игру в «Большом озере».

— Вы были очаровательны, моя дорогая. Среди публики, в пятницу вечером, были женщины… мужчины… джентльмены… сутенеры… шлюхи… дамы и дети. Вы им понравились — всем.

— Да, — сказала я, — всем, кроме администрации.

— Ну и дураки они, что отпустили вас. Я предлагаю вам контракт сроком на пять лет. Вначале двести пятьдесят долларов, в конце — тысяча пятьсот. Ежегодные премиальные.

Сориентировалась я быстро… Не покупай кота в мешке.

— Это, конечно, очень заманчиво, мистер Шуберт. Но не думаю, что приятно быть зависимой от кого бы то ни было, из-за чего не сможешь поступать так, как пожелаешь. Мне бы хотелось быть вольной птицей. Вам, возможно, захочется, чтобы я делала нечто такое, что мне неинтересно. И каково же тогда будет мое положение? Однако я очень благодарна вам за столь любезное предложение.

— Подумайте хорошенько. Не делайте глупости, Кэтрин.

— Да, я подумаю, сэр. То есть спасибо вам. — Судя по его виду, он был весьма изумлен, что его предложение не принято. Я повернулась и вышла из кабинета.

Прошла пешком по Аллее Шуберта и дальше по Сорок пятой улице до офиса Артура Хопкинса. Нашла лестницу, которая с тыльной стороны оркестровой ямы вела внутрь Плимутского театра. Поднялась наверх, подошла к его двери. Офис был маленький… Его секретарша, мисс Хесс, — слева, его собственный кабинет — справа. Мисс Хесс пригласила меня войти, позвонив ему предварительно по телефону. Я подошла к двери и остановилась. Хопкинс сидел за письменным столом лицом ко мне и читал какую-то рукопись. Прошла минута, другая — как мне показалось. Наконец он поднял голову.

— Здравствуй, дорогая. Я видел тебя вчера вечером. — Хопкинс улыбнулся. — Ты была хороша. Я бы хотел, чтобы ты работала у меня.

— Благодарю вас, сэр. Я не против.

Он посмотрел в рукопись. Я стояла. Шли минуты. Н-да, подумалось, вот так-то. Он хочет, чтобы я работала у него. Так что лучше, пожалуй, ретироваться. Он, видно, слишком занят.

И я повернулась, чтобы уйти. Хопкинс окликнул меня.

— Разве тебе неинтересно узнать, что ты будешь делать?

— Конечно, интересно, сэр. Очень интересно.

Он взял рукопись, оторвав ее от письменного стола.

— Прочти вот это… роль Вероники.

— Благодарю вас, сэр.

— Да… Со следующей недели мы начинаем репетиции. — Он вновь забегал глазами по своей рукописи. — В понедельник. В одиннадцать часов.

Я вышла. У меня была работа. Вот так, подумалось.

Артур Хопкинс был очень колоритный мужчина. Небольшого роста, тучный, приземистый, круглоголовый. Глаза карие, ясные, широко, очень широко поставленные. Прямой взгляд. Родом он был из Уэльса и потому чрезвычайно немногословный. Выражался просто. Думал просто. Держал слово. Исключительно привлекательная личность. Не поддавался ничьему влиянию. Список его в театре очень внушительный: Берриморы… «Ричард III»… «Гамлет»… «Анна Кристи»… «Праздник»… «Заводной». Он ставил это, сообразуясь со своими истинными театральными пристрастиями.

Хопкинс ни словом не заикнулся о жалованье… о моем положении. Ничего. И, стоя там, в его кабинете, я думала: «Ну и ладно. Важно то, что я ему нужна. Он знает, что я от него никуда не денусь. Так зачем тогда тратить время на пустые разговоры об этом?»

Пьеса называлась «Эти дни». Автор — Кэтрин Клагстон. Мне предстояло сыграть в ней школьницу. Симпатичная роль. Там есть одна очень хорошая сцена, в которой директриса задает вопросы, а она, ученица, односложно отвечает: «Да, мисс Ван Ольстин… Нет, мисс Ван Ольстин». Очень спокойно. И при этом ни слова не говорит о девушке, про которую ее спрашивает директриса, то есть о главной героине, которую играла Милдред Маккой, — она совершила какой-то непозволительный проступок. В пьесе играла еще одна девушка — Мэри Холл, у которой тоже была очень хорошая роль. Она была смышленая, полненькая, веселая. Из Йеля.

Мы репетировали в Нью-Йорке и Плимутском театре. У Хоппи был свой собственный метод проводить репетиции. Все усаживались вокруг большого стола и читали пьесу по ролям. Снова и снова. И снова — от начала до конца. Пока все до единого окончательно не выучивали текст и не чувствовали, что пьеса полностью осела в их сознании. Потом — вперед галопом… Играть вприпрыжку. На сцене все вставало на свои места.