Так я и поступила. Тетя Эдит с семьей на все лето уехала из Балтимора в Мэн, поэтому я осталась в «Брин Мор клаб». Он тоже был наполовину закрыт, но мне разрешили жить в относительно дешевой спальной комнате холла. На сквозняке. Высокие потолки, очень темно и страшно. Зато не очень далеко от театра. Я была слишком стеснительной, чтобы ходить в ресторан. Я вообще еще ни разу не была в ресторане, честное слово. И уж тем более одна. Вместе со мной в город приехал мой большой друг Боб Макнайт, у которого была машина (видите, как мудро я выбирала друзей). Он направлялся в Рим, чтобы изучать скульптуру, поскольку стал стипендиатом Римской премии. Мы жили вместе. Еду покупали в гастрономическом магазине. Все было очень невинно. Мы оба были очень самонадеянны, упивались жизнью и ее возможностями. Не тратили свои силы на пустое времяпрепровождение. Все или ничего — так стоял вопрос для Меня, Меня, Меня. Для нас обоих. Попасть в колею. Мы поддерживали друг друга.
Я отправилась на встречу с Эдди Кнопфом. Зашла в здание с парадного входа. Я даже не знала о том, что у них там существует такая вещь, как служебный вход. Услышала голоса. «Наверно, репетируют», — подумала я. Потом чуть приоткрыла дверь, чтобы можно было видеть сцену. Действительно — шла репетиция. Я прошмыгнула в дверь, тихонько прошла в самую глубину зала, села и затаилась, как мышка. Прошел час. Мне потребовалось сходить в туалет. Вскоре терпеть дольше не стало никакой мочи. Во всем театре, кроме сцены, было темно, словно в преисподней. Я на ощупь прошла по вестибюлю, потом спустилась по лестнице в другой вестибюль. Наконец добралась-таки до туалета. Затем тем же путем вернулась на прежнее место. Прошел еще час. И еще один. Они заканчивали. В зале зажглись огни.
Эдди Кнопф увидел меня. Он пошел по проходу в зал. Остановился около меня и сказал:
— О, вы! Да, запишитесь на репетицию в понедельник… На одиннадцать часов. — И ушел.
Боже мой! Мне дали работу! Он дал мне работу! Он узнал меня!
Он дал мне работу!
В следующий понедельник в десять сорок пять я была в его офисе.
— Я пришла на репетицию.
— Вход с другой стороны.
Так мне стало известно о существовании служебного входа.
Я прошла через него. Группа собралась большая. Готовилась к постановке пьеса «Царица», с Мэри Болэнд в роли Царицы. Распределили роли. Мне досталась достаточно солидная — почти на десять страниц.
Кроме меня, было еще несколько молоденьких девушек, но мне дали самую большую роль.
Нас всех познакомили друг с другом. Потом мы сели вокруг большого стола и читали пьесу. Восхитительно! Моя роль была действительно очень недурной. Ну разве это не удача?
Репетиций было очень много, и шли они подолгу. Наконец объявили, что завтра, в одиннадцать часов, будут раздавать костюмы. Подумалось: значит, надо прийти пораньше. Пришла в десять и — увы! — была не первой. Была последней. Для меня это, разумеется, было полной неожиданностью. Я оказалась не такой умной, как думала. И конечно, мне достался самый плохой костюм. Короче, чем следовало, на несколько сантиметров и очень жал в вороте.
Потом произошло нечто удивительное. Одна из девушек подошла ко мне и сказала:
— Я была первой, но хочу, чтобы ты взяла мой костюм. Он самый красивый.
Я онемела и ничего не могла сказать. Только смотрела на эту девушку. На ней был костюм, и он был замечательный. Я попыталась было заговорить.
— О, но я… Но я… Но нет же, я бы не смогла…
Она перебила меня.
— Я скоро выхожу замуж, — сказала девушка. — И не собираюсь быть актрисой. А ты, наверное, хочешь ею стать. То есть, мне кажется, что ты хочешь стать большой звездой. Я хочу, чтобы костюм был твоим.
Что было ответить? Конечно, я сказала:
— О да, да. Благодарю тебя… То есть спасибо тебе огромное… То есть это так здорово… Я так тронута — это так… Но ты… Ты — настоящий ангел, ты — само благородство. Не могу поверить, что ты… О, пожалуйста… О, я потрясена… Я… нет, нет, позволь мне договорить…
Она перебила меня:
— Послушай, я сейчас сниму его. Ты отдашь мне свой, а я отдам тебе мой. И ты будешь счастлива.
Мы обменялись костюмами. Я повернулась и посмотрела в зеркало. Блеск! «О, я…» Обернулась — ее уже не было.
Представляете себе человека, способного проявить такое благородство? Разве я не везучая? Везучая. Продлится ли оно, мое везение? У меня был самый лучший костюм. Я даже не помню, как ее звали.
Вскоре должна была состояться премьера. Я совершенно не умела накладывать грим, да и вообще не пользовалась им, если не считать губной помады — «Кристи № 2», яркой, красно-оранжевой. Мэри Болэнд научила меня кое-каким премудростям. Например, как подводить глаза. Я наблюдала, как она гримируется. Мэри была такой доброжелательной. Поделилась со мной различными мелками и карандашиками.
Они все были очень добры ко мне, звезды труппы. Премьера состоялась. Я получила два очень благожелательных отклика на свою маленькую роль. Меня немного знали в Балтиморе, как я уже говорила.
Думаю, что в рецензии меня упомянули не по этой причине. Не суть важно почему, но «Принтед уорд» написала, что моя игра была «захватывающей». И я получила роль в постановке следующей недели — «Факельщики». В главной роли опять была Мэри Болэнд. Роль мне досталась слабенькая, и я понимала, что и сыграла-то ее так себе. Стоило мне разволноваться, как мой голос уходил куда-то под самый купол черепной коробки. Я просто не знала, как его контролировать. Поговорила с Кеннетом Маккенной. Он посоветовал мне после окончания сезона поехать в Нью-Йорк и позаниматься там над постановкой голоса у некой Фрэнсис Робинсон-Даф. Одной из ее учениц была Ина Клэр. Даф была очень хорошо известна в актерском мире.
«Она самый лучший специалист по сценической речи в Нью-Йорке».
Ну а зачем, собственно, откладывать, подумала я. Брошу все и поеду в Нью-Йорк. Разыскала ее. Узнала, что она чрезвычайно занята.
Мой отец очень огорчился, узнав, что я решила стать театральной актрисой. Он считал, что выбранная мною профессия — дурацкая, что актер — это почти то же самое, что бродяжка. Что я превращусь в дешевую пижонку, что профессия, которой я собираюсь себя посвятить, — несерьезная. Что для нее требуется лишь смазливая наружность. Что она ненадежна и никчемна. Его отнюдь не привлекала перспектива поддерживать меня в таком сомнительном деле. Моя мать полностью была на его стороне.
Она мечтала совсем о другом для меня, лишь бы только меня миновала судьба стать обычной гувернанткой своих собственных детей. По ее мнению, женщины должны жить полноценной, содержательной жизнью. Стараться обеспечить себе большую независимость от мужчин. Папа тоже так считал. Но он и слышать ничего не хотел о том пути, который я для себя выбрала.
Но я экономила деньги, которые мне выдавали на карманные расходы, и когда поехала в Балтимор, то скопила больше 250 долларов. Для меня — огромная сумма, но для Нью-Йорка этого было недостаточно. И конечно, совсем маловато, чтобы оплатить занятия у Фрэнсис Робинсон-Даф. Поэтому я написала Папе письмо, которое, как мне думалось, должно было убедить его в том, сколь необходимы мне занятия, чтобы достигнуть чего-то в той профессии, которую я для себя выбрала. Поддержит ли он меня? Он уже прислал мне пятьдесят долларов, выигранные им, как он сказал, то ли в гольф, то ли в бридж. Карточные деньги — не настоящие деньги, потому-де он и посылает их мне. После этого я, конечно, поняла, что еще немного — и он будет на моей стороне. Мы были очень близки — Папа, Мама и я. Никто из нас не любил ходить окольными путями. Поэтому, разумеется, он сказал мне «да» — оплатил занятия у Даф. Вот почему, прожив в Балтиморе две недели, я отправилась в Нью-Йорк.
У тети Бетти Хепберн нашлась свободная комната в большом доме в восточном районе, на Шестидесятых улицах. Она была вдовой дяди Чарльза, папиного брата.
Фрэнсис Робинсон-Даф была мастером своего дела. Ее дом был на Шестьдесят второй улице — между Второй и Третьей авеню. Жила она вдвоем с матерью. Мать была когда-то артисткой оперы и теперь давала уроки оперного пения. Фрэнсис была высокой — около 168 сантиметров, — статной, дородной, с большим животом, среднего объема грудью, затянутой в корсет. Ее студия располагалась на верхнем этаже. Она сидела и показывала мне, как подавать голос прямо из диафрагмы. Я должна была класть свою руку на ее диафрагму и держать так, а она вытягивала вперед губы, словно хотела задуть свечу. Странные ощущения. Моя рука покоилась на ее корсете — и мне было неловко. Ее грудь — ее диафрагма — верх корсета. Не думаю, что тогда я действительно разобралась в том, что лучше «подавать воздух из диафрагмы», чем напрягать голосовые связки. Теперь я могу прокричать «Эй!» прямо «из диафрагмы». Но неспособность точно соразмерять голосовые усилия с объемом воздуха «из диафрагмы» стоила мне огромных неприятностей в моей карьере. Всякий раз, когда мне приходилось играть роль, в которой нужно было говорить одновременно и быстро и громко, я теряла голос и начинала сильно хрипеть.