— Нет, мне этого еще никто не говорил.

— Да, ну и разве не жесток этот хренов мир? — в этот миг мужчина до того похож на отчима Мишель, что он готов отшатнуться, поджать хвост и удрать в безопасность своры, по-прежнему наблюдающей от ворот.

— Ага, — отвечает он вместо. — Иногда так оно и есть, господин.

Робин смотрит со своего места на каменных ступенях, как мужчина уводит Мишель в узкий переулок между Пресвитерием и собором. Часть ее испытывает жалость к мальчишке, та часть, которой жалко их всех. Слабая часть, напоминает она самой себе, и не озвучивает мысли вслух. Сосредотачивается на грохоте рэпа из колонок бумбокса у ног.

Они закончили, мужчина дает Мишель двадцатку и, кряхтя, сражается с молнией, застегивая ширинку. Мишель хочет сплюнуть, избавиться от затхлого, соленого привкуса во рту. Милые девочки глотают, думает он. Не вспомнить, где он это слышал, может, как-то увидел надпись на футболке. Он все еще на коленях, и от старинных булыжников аллеи Отца Антуана тянет гниющим мусором, листьями магнолий и мочой всех тех подвыпивших туристов, что заворачивали сюда облегчиться. Камни впиваются в колени, он поднимается с осторожностью, чтобы не порвать чулки.

— Я правду сказал, — говорит мужчина. — Ты хорошенький и все такое. Тебе вообще не место на улице. Найди нормальную работу, в травести-шоу или в этом роде, понимаешь? Улица тебя с дерьмом смешает, никто тут долго не остается таким хорошеньким, как ты, детка.

Потом Мишель остается в одиночестве, глядя, как мужчина поспешно удаляется в сторону ярких огней, шума и всепрощающей анонимности улицы Ройял. Мишель чувствует что-то холодное на лице, и понимает — снова начинается дождь, пока что легкая морось, но через несколько минут опять польет. Он смотрит на двадцатку в кулаке, комок бумаги и зеленых чернил, и думает: если бы он получал столько за каждый отсос у своего ублюдочного отчима, у него уже была бы квартира в Понтальба.

Он поворачивается идти обратно, на площадь, торопится показать Робин и остальным, что он не струхнул, и выбраться наконец из вонючего переулка. И тут небо над головой снова сотрясает гром, рычит подобно чему-то огромному и хищному, и Мишель решает — уж чашку кофе и десять минут под крышей он заслужил. Просто перерыв до следующего клиента, говорит он себе. Может, он и Робин кофе купит.

— Гром тебя не пугает, Мишель? — спрашивает кто-то за спиной. Он разворачивается, вглядываясь в тени пустынной аллеи Отца Антуана.

— Нет, — отвечает он во тьму, и это звучит очень тихо и ранимо, совсем не похоже на громкий уличный голос.

— Ничуть? — недоверчиво настаивает голос. — Вся эта мощь над твоей головой, будто небеса разверзлись. Не пугает?

— Это всего лишь гром, — говорит Мишель, напряженно пытаясь разглядеть собеседника, и снова, совсем близко раздается грохот, словно злится, расслышав будничное отрицание собственного могущества.

— Очень храбро для… маленькой девочки, — отзывается голос, и его обладатель выходит на свет. Еще один высокий человек в черной ветровке, волосы свисают на лицо мокрыми прядями. Мишель не может рассмотреть его глаза.

— Чего вам надо, мистер? — спрашивает Мишель. На сей раз прозвучало почти уверенно, почти как у Робин (по его представлениям). Неважно, что этот парень начинает всерьез его пугать, что почти невозможно не поддаться позыву просто повернуться и сбежать к сулящим безопасность воротам Джексон-сквер, к своей компании.

— Я хочу… — начинает человек, но его голос тонет в очередном раскате грома.

— Что? — Мишель отступает на шаг, отчаянно желая, чтобы появился хоть кто-нибудь, бомж, группа туристов в поисках улиц с привидениями или даже гребаный коп, кто угодно, лишь бы разрушили заклятье и дали ему убежать.

— Я хочу побеседовать с тобой, Мишель. Сегодня ночью происходят вещи, о которых нам с тобой надо побеседовать.

— У меня нет времени на разговоры, — отрезает Мишель. — Мне надо на жизнь зарабатывать.

Он поворачивается спиной, и расплывчатые под дождем огни сквера кажутся такими близкими. Несколько шагов, и он снова среди людей, на открытом месте.

— Я расплачусь, — говорит мужчина сзади. — Если ты об этом беспокоишься. Ты получишь, что заработал. За свое время.

— Спасибо, нет, мистер. Не по адресу, — теперь он действительно двинулся обратно к своим, и удивительно, насколько ярче кажутся огни, стоило только отступить от мужчины с его жирным, пустым голосом. Ему уже неловко за собственную пугливость, если бы Робин узнала, то извела бы насмешками. Он так и слышит ее голос: тебе надо нарастить шкурку потолще, подруга, если собираешься обслуживать клиентов во Французском квартале. Тут дофига чудил…

Сзади раздаются целеустремленные шаги, и основание шеи пронзает внезапная боль. Ужалила, думает он, боже мой, какая-то хуйня меня ужалила, припоминая, как однажды потревожил гнездо злых рыжих ос за гаражом бабушки. А потом свет вдруг отдаляется, исчезает в невообразимой дали, и он остается один в холодной, абсолютной тьме.

Человек, который носит имена рек, знает: он больше не такой, как остальные люди; некая сторона его внушающих ужас трудов навсегда изменила его; он никогда не сможет вернуться к прежней, простой и безболезненной жизни. Иногда это знание ранит так сильно, что он часами сидит один в темной комнате и оплакивает потерю самого себя. Кошмарно, знает он, когда так мало решаешь в своей собственной жизни, когда столь многое было предрешено еще до твоего рождения. Быть солдатом в армии крови и света, настолько тайной, что и речи не может быть о признании его успехов или неудач, даже о самом мимолетном контакте с братьями и сестрами по оружию — из-за опасности разоблачения.

Захватчики повсюду, и повсюду Их агенты. Момент слабости, неосторожность могли привести к гораздо худшему, чем потеря жизни. Бывают сны, в которых кто-то (никогда, никогда он сам) проявил слабость, один из прочих безымянных, безликих солдат, втайне трудящихся в тронутых разложениям городах мира. Во снах Они бесстрашно ходят по улицам, распространяя андрогинную заразу, и выхлопы Их боевых кораблей прожигают небеса.

Нередко кошмары заставляют его проснуться с криком, корчась в пропитанной потом постели, все еще обоняя раскаленную, удушливую вонь топлива и горящей плоти. Но он не противится снам, понимает — они неотъемлемая часть его вИдения, часть того, что делает его сильным, уверенным и незапятнанным. Он записывает мельчайшие детали каждого сна, все, что сможет припомнить, в особые черные блокноты, которые хранит в комнате без окон в самой середине дома.

Уже почти неделя, как пришел новый сон, и это означает — осталось даже меньше времени, чем он думал. Во сне у него могучие черные крылья, как у неистового ангела мщения, они несут его высоко над полыхающим, гибнущим Новым Орлеаном. Улицы внизу полны огня и крови, реки которой горят не хуже бензина. Извиваются твари в Их истинной форме, распластанные на каждой стене и каждой крыше; Их гладкие бесполые тела белее кости под ночным небом, и между ног — влажные красные отверстия, как клювообразные челюсти кальмаров и осьминогов. Во сне Их голоса сливаются в единый мерзкий вой, Их опухшие черные глаза завистливо следят за его полетом. Конец всегда одинаков: человек с именами рек оглядывается через плечо на тень ворона, быстро скользящую по земле.

Мишель просыпается в месте, где пахнет дезинфекцией, плесенью и латексом. Он лежит на непокрытом металлическом столе под безумным, ослепительно белым светом, который ранит глаза и заставляет голову разболеться еще сильнее. Ему дурно, и хочется лишь одного — заснуть снова. Мишель закрывает глаза, отгораживается от ненавистного света, и тогда голос произносит:

— Нам пора побеседовать, Майкл.

Он пытается придумать ответ, что-нибудь язвительное и в самую точку, что-нибудь в духе Робин, когда слышит хруст. Внезапно его носовые пазухи наполняет едкая вонь нашатыря. Он давится кашлем, пока не растворяются остатки милосердного забвения, и есть только свет вверху и холод на обнаженной коже. И голос.