Человек перестает кружить и замирает неподвижно. Закрывает глаза, сосредотачивается на крошечном островке покоя, спрятанном так глубоко в его душе, что Им никогда не найти. Что-то для дождливых дней, думает он каждый раз, когда надо вернуться к этой части себя, и тут же ледяной дождь стучит в окно. В этом островке он может обрести спокойствие, или то его подобие, которое ему вообще доступно. Хоть каплю этого спокойствия, чтобы снова взять себя в руки. Контроль — вот единственное, что важно.

Мужчина переплавляет покой в нечто большее, купается в нем. Стоит и слушает свое сердце, часы на стене, дождь снаружи и влажное, затрудненное дыхание мальчишки на столе. И медленно, но с неумолимостью наполнивших его слух ритмов, начинает вырисовываться простое решение, написанное на непреложном языке его решимости.

Человек впервые увидел Джареда По через две недели после того, как убил давшего интервью телевизионщикам транссексуала, сменившего женский пол на мужской. Он всегда верил в провидение или нечто в этом роде, так что сразу понял, как только увидел листок, прикнопленный к доске объявлений в одной из кофеен Французского квартала. Он по обыкновению пил черный горький африканский кофе в «У Кальди», [13]когда заметил ксерокопию (черные чернила на желтой, как лютик, бумаге) среди дюжины других — рекламы рок-групп и объявления о пропавших животных. Он снял листок со стены и прочел, дожидаясь, пока кофе остынет и можно будет пить. Сверху было напечатано готическим шрифтом БОЛЕЗНЕННАЯ ЭКСПРЕССИЯ. Под заголовком — плохо воспроизведенная фотография: коленопреклоненная фигура с опущенной головой. Рядом с кнутом в руке возвышался кто-то еще. Определить пол ни первого, ни второго мужчина не смог.

Он разгладил объявление на столешнице и внимательно прочел его несколько раз, чтобы точно не упустить ничего важного. Кроме заголовка и фото была еще пара абзацев, вырезка из «Голоса Гринвич Вилладж», оповещающая об открытии «достойного преемника Роберта Мэпплторпа, Джареда По из Нового Орлеана». Статься продолжалась описанием работ фотографа как «изощренно замысловатых» и «вдохновленных, но совершенно не подражательных… По] мастерски разбирается в нюансах абсолютной деконструкции пола и гендерных ролей». Под фотографией был напечатан адрес в деловом центре города, название галереи «Бумажные порезы» и расписание выставки. Человек, который тогда все еще называл себя Джозефом Лета, аккуратно сложил листок и убрал в нагрудный карман рубашки.

В следующую же субботу он взял такси и поехал на открытие выставки Джареда По. «Бумажные порезы» оказались не настоящей галереей, конечно, просто бывший склад, слегка (и только слегка) приведенный в порядок, со скромной вывеской у входа. Внутри было пять-шесть десятков человек и лабиринт из панелей, на которых красовались фотографии Джареда По в тонах сепии, отпечатанные на матовой коричневатой бумаге и обрамленные в ржавую сталь или сверкающий хром.

Джозеф Лета сунул пятерку в пластиковую коробку для пожертвований у двери и двинулся между группками изучающих выставку людей. Его сердце забилось чаще, стоило такси свернуть с Фелисити на Рыночную улицу, и теперь он опьянел от адреналина и бешеного пульса. Вот он, идет меж Ними и Их приспешниками, андрогинными телами в латексе, коже и сетчатых чулках. Лица раскрашены мертвенно-белым, как черепа, глаза — черным, как пустые впадины. Губы и брови проткнуты кусочками металла и кости, украшения напоминают обломки, оставшиеся после промышленной катастрофы. Они не обращают внимания на него, убийцу среди Них, просто продолжают распускать перья и позировать. Никогда раньше он не чувствовал себя и вполовину столь могучим, как в тот миг: в окружении врагов и явно невидимый для Них.

Джозеф Лета прихватил один из своих желтых блокнотов и механический карандаш. Он останавливался перед каждой вывешенной на панели мерзостью, изумленный и завороженный откровенностью, с которой Они выставляли напоказ себя, свои извращенные образы и подобия на бумаге. Он аккуратно делал заметки, записывая названия и номера фотографий, краткие, но осторожные описания каждой без исключения.

Когда он осознал, что кто-то смотрит через его плечо, то резко обернулся, прикрыв рукой свои записи. Нарушитель оказался высокой тварью, замаскированной под женщину, тощей как пугало и бледной как мел, словно каждый миллиметр обнаженной кожи был выбелен. Оно было одето в потрепанную черную футболку с отодранными рукавами и воротом, обтягивающие как вторая кожа черные штаны, под которыми не было заметно ни малейшего признака гениталий — если там вообще было что скрывать. Между тонкими черными бровями была нарисована красная точка, вроде бинди у индусок.

Оно улыбнулось, продемонстрировав идеально ровные зубы, и сказало бархатистым голосом, не мужским и не женским:

— Вы пишете для газеты?

— Нет-нет, — ответил он, удивляясь спокойствию в собственном голосе, ни следа поднявшейся внутри паники, страха, что его все-таки разоблачили. — Я всего лишь студент.

— О, — сказало оно извиняющимся тоном и моргнуло. Что-то было не так с его глазами, но что именно, он не мог сказать. Он снова бросил быстрый взгляд на фотографию, которую изучал до появления существа.

— Он по-настоящему хорош, верно? Не один из этих никто с их фетишистскими снимками для любопытных-но-не-покупающих.

— Да, — прохладно согласился Джозеф Лета, стараясь не выдать излишнего энтузиазма. — Хорош. Он, ну…

— Истинный, — решительно закончило за него существо. — Он истинный.

Джозеф Лета пристально уставился на фотографию, молясь, чтобы это ушло поскорее, удовлетворив свое любопытство. Оттиск назывался «Сцилла и Харибда». Как и большинство уже осмотренных, он изображал две туманных фигуры: та, что слева, широко раскинула длинные руки, запрокинув голову назад и выставив напоказ маленькие обнаженные груди. Та, что справа, была спиной к первой, свернувшись в тугой узел из мускулов и теней. Нечто маленькое, твердое и плохо различимое висело между ними на туго натянутой проволоке.

— К ней приближаться, — прошептало существо за его спиной, — страшно не людям одним, но и самым бессмертным. [14]

— Что? — переспросил он. — Что вы сказали?

Он обернулся, но существо уже удалилось, с легкостью растворившись в кучке посетителей у следующей панели.

Человек отер лоб и впервые осознал, насколько жарко на складе, где не было кондиционера, только огромные, старинные с виду вентиляторы медленно вращались под потолком. Он взмок от пота. Джозеф Лета захлопнул желтый блокнот и перешел к другому снимку.

Этот назывался «Удовольствия Тиресия», и впервые на этой выставке он увидел изображение с одной фигурой, точнее, с тем, что он поначалу принял за нее. Он наклонился поближе и увидел, что на самом деле это было наложенное изображение, два тела, занимающие одно и то же пространство. Он подумал, наверное, мужское изображение было наложено на женское, но судить с уверенностью было нельзя. Оба были увешаны полосками сырого мяса и внутренностями убитых животных, оба стояли в темном пятне крови, стекшей по их обнаженным телам и собравшейся в лужи у босых ног. Только лица остались четкими, незатронутыми ухищрениями фотографа: мужская и женская головы повернуты одна налево, другая направо.

Он понял кое-что еще тогда. На всех фотографиях была одна и та же пара, юноша и девушка; их черты настолько идеально повторяли друг друга, что они должны были быть братом и сестрой, возможно, близнецами. По шее прошелся холодок, словно порыв ледяного ветра. Джозеф Лета снова промокнул вспотевший лоб, отер руку о штаны и записал название оттиска.

За последней панелью, у задней стены галереи, стоял складной стол, а на нем подавали вино в бумажных стаканчиках и засохшие на вид ломтики белого сыра на крекерах. Джозеф Лета знал слишком много, чтобы пить или есть тут, поэтому проигнорировал пересохшее горло. Однако подошел к столу и собравшимся рядом людям, которые взволнованно говорили все разом. Он держался в стороне, дожидаясь возможности разглядеть толком самого художника — тот сидел за столом. У Джозефа Лета ушло чуть больше часа на составление полного каталога выставки, всего сорок три оттиска, и желтый блокнот был надежно зажат подмышкой.