Это смутное чувство привело Лизу отнюдь не в лучшее расположение духа, за что чуть не поплатился ее любимчик Пилат. Пока на кухне пребывала мадам Андерсен, «потрясающий кот» сидел, притаившись в углу за плитой. Теперь он напомнил о своем существовании, выйдя оттуда и начав тереться о руку служанки, когда та, опустившись на колени, поливала знаменитый телячий окорок мясным соком. Лиза несколько раз отпихнула кота в сторону. Огорченная таким обращением с животным, Ханна хотела подманить его к себе и утешить кусочком свинины, однако же кот, не удостоив ее даже взгляда и льстиво извивая хвост, снова стал ласкаться к своей капризной хозяйке, которая вдруг прониклась сочувствием к верному зверю, а точнее, к объекту его верности, то есть к самой себе. «Я знаю, ты хороший друг, ты предпочитаешь меня… да-да, пускай соблазняет, сколько угодно, ты все равно ничего у нее не возьмешь, правда, Пилат? А если она обоснуется здесь и выгонит меня с мельницы, ты ведь не станешь попрошайничать у нее, ты лучше уйдешь со мной… верно, дорогой Пилат?..» Лиза чуть не плакала, настолько отчетливо она вообразила себе эту картину: ее лишают крова, гонят прочь с этой мельницы, на которую она приобрела полное право, и гонит пришлая, чужачка… и вот Лиза бредет по морозу с узелком под мышкой, одна-одинешенька на всем белом свете… И когда Пилат любовным «мяу» несколько раз откликнулся на ее немой разговор с ним, Лиза налила в большое блюдце остатки кофе из кофейника и щедрой рукой добавила туда молока с толстым слоем сливок. Затем она села на деревянную лавку и поставила блюдце себе на колени, а Пилат, вытянувшись во всю длину и опираясь передними лапами ей на ноги, принялся розовым язычком лакать драгоценное питье, время от времени поднимая на хозяйку свои янтарно-желтые глаза. Та наблюдала за котом сквозь слезы, вызванные негодованием и жалостью к себе… в ее взгляде светилось также суеверное благоговение перед высшим существом, перед воплотившимся в этом звере добрым духом. Он был похож на священное животное, которому жрица приносит жертву.

— Вы, наверное, очень любите животных? — сочувственно произнесла Ханна.

— Пилата я действительно очень люблю, — с вызовом ответила Лиза, правоверная жрица, не признававшая «других богов».

— Это его зовут Пилат?

— Да, а вы разве не знали? — в свою очередь спросила служанка, удивленная подобной неосведомленностью.

— И кто же так назвал кота?

— Понятия не имею… его всегда звали Пилатом.

— Я бы его переименовала. Негоже называть животных именами из священной истории.

Лиза презрительно усмехнулась.

— Любимую охотничью собаку моего брата зовут Гектором, — продолжала Ханна, — а у меня есть очаровательная косуля… я называю ее Енни.

— Собак я терпеть не могу, но к косулям отношусь хорошо, по крайней мере, к жареным… Ваш брат мог бы прислать нам косулю к осеннему столу.

— Он бы с удовольствием, только он не имеет права распоряжаться дичью.

«А, одной косулей больше, одной меньше — владельцы леса и не заметят», — чуть не выпалила Лиза, однако вовремя спохватилась: не стоило выдавать себя. Хотя эта Ханна вызывала у нее сильнейшее раздражение… Что она, собственно, притворяется?! Уж наверное, у лесничего дня не проходит без дичины на столе!

— Что вы говорите? Я в этом совсем не разбираюсь, — спокойно отвечала Лиза с видом простоватой невинности, которая полагалась ей как родственнице закоренелых браконьеров.

Разговор зашел в тупик, о чем служанка сожалела. Вероятно, ее неприязнь к Ханне так или иначе чувствовалась; во всяком случае, гостья явно не расположена была продолжать беседу. Но на руку ли это Лизе? Куда разумнее было бы дать Ханне возможность поболтать и, глядишь, проболтаться… Прежде всего хорошо бы разнюхать ее планы в отношении мельника — если таковые вообще имеются. Ведь не исключено, что это была ложная тревога. А вдруг у Ханны есть возлюбленный? Можно было бы хитростью заставить ее если не признаться в этом, то хотя бы обронить намек… ненароком упомянуть какую-нибудь мелочь, вроде бы совсем по другому поводу: например, что она вечерами выходит одна из дому (куда ей еще идти, коли не на свидание?) или что она пишет много писем… ведь резоннее всего подозревать у нее роман в Копенгагене, где она гостила с год назад. Нет, у Ханны должна быть какая — нибудь тайная любовная история, иначе чего бы ей изображать из себя святошу?.. А быть посвященной в такую тайну крайне важно — на случай если мельник все же начнет пялить глаза на сестру лесничего.

Встав рядом с Ханной, Лиза взялась точить ножи и одновременно стала выспрашивать о том, как проходили похороны, много ли было народу, что сказал пастор и какие там пели псалмы… она ведь не могла пойти на кладбище, слишком много хлопот по дому… Ах, неужели пастор говорил о покойнице такие красивые слова? Впрочем, ее дорогая хозяюшка вполне их заслужила — как терпеливо она сносила свои муки!.. И совершенно естественно, что на панихиду собралась вся округа… и мельнику должно быть приятно, что народ откликнулся… хоть и слабое утешение, а все же хорошо, что приехали… Сам-то мельник, конечно, убит горем, да и может ли быть иначе? Вообще дело к этому шло уже давно, и, говоря по правде, слава Богу, что она быстро отмучилась, потому как на выздоровление надежды не было, а такая болезнь, бывает, затягивается на несколько лет. Да и для мельника оно, может, к лучшему, коль скоро ничего поделать было нельзя; мужчина в расцвете сил, и, когда горе уляжется, ему еще не поздно приглядеть себе новую жену — на мельнице ведь ох как тяжело без хозяйки!..

Поначалу Ханна охотно поддерживала беседу. Она подробно рассказала обо всей церемонии похорон, считая, что служанке, которая хотела проводить в последний путь свою госпожу, не мешает получить хоть какое-то представление об этом обряде; затем она сама принялась расспрашивать о течении болезни, о том, сильно ли покойница мучилась в последние дни, как вел себя мельник и, конечно же, как воспринимал происходящее несчастный ребенок. Однако, когда разговор перешел к Мельниковой женитьбе, Ханна перестала поддерживать его. Ей было больно оттого, что не успела чья-то жена испустить дух, а люди уже думают о том, кем бы заполнить освободившееся место. Ну почему человек значит так мало, почему так быстро исчезает его след на земле?! И почему так скверно устроен этот мир, что пустяковые материальные заботы о домашнем и прочем хозяйстве вынуждают деревенских жителей отодвигать в сторону уважение к горю ближнего, не позволяют им сохранять любовь и верность к усопшим?! Жизненный опыт подсказывал ей, что в городах дела обстоят несколько иначе. А вот в сельской местности… До чего же тут все диктуется соображениями практичности! Грустно!.. Но Ханну встревожила не только мысль об этом. Она прекрасно расслышала Ларсовы слова о будущей мельничихе, которая, дескать, совсем рядом, — и даже вздрогнула от них. Кого он имел в виду? Во всяком случае, не ее! Тогда кого же? Там ведь никого не было, если не считать двух-трех замужних женщин; мысль о Лизе даже не пришла ей в голову. Как Ларс додумался до этого? Неужели мельник и вправду питает к ней особые чувства, и это стало заметно окружающим? Господи, грех-то какой — в день похорон брать в голову подобные мысли! А теплится ли у нее в сердце симпатия к этому серьезному, если не мрачному человеку, который сегодня у кладбищенских ворот необычайно торжественно посмотрел на Ханну, пожимая ей руку, — об этом она не хотела и думать. Вот почему она особенно болезненно восприняла поворот разговора в сторону будущей женитьбы мельника. А у столь непосредственной натуры это должно было проявиться в лаконичности ответов, в тембре голоса, в выражении лица, даже в движениях. Она и не подозревала, что ее собеседница, напрягая всю свою наблюдательность, следит за такими признаками и уже отметила их все, одновременно вроде бы простодушно рассуждая на ту же тему дальше.

По мнению Лизы, мельник вовсе не был стар для повторного брака, если, конечно, он не захочет взять за себя совсем молоденькую девушку. Ему бы, например, очень подошла какая-нибудь вдова: и хозяйству от нее была бы польза, и мачеха для Хансика получилась бы хорошая — разумеется, если б сама она оказалась бездетной. Среди прочих, в городе есть вдова шорника, которую мельник прекрасно знает и не раз хваливал…