Ему вспомнились слова жены: перед смертью жизнь кажется очень маленькой. Неужели ему передалась точка зрения умирающей?..
Внезапно ему захотелось пить, во всяком случае, в горле появилась противная сухость. Не найдя в графине воды, он прошел через залу к себе в спальню. Дверь в комнату больной он оставил приоткрытой.
У него горел свет. Возле кровати стояла Лиза.
— Ты еще не спишь? — удивился он.
— У меня было много дел.
— Но тебе не обязательно было разбирать мою постель.
— Я подумала, может, хозяин ночью все-таки вздремнет.
Мельник в эту пору спал днем, когда приходила теща, а по ночам дежурил около жены.
— Если б мне несколько часов поспать, я могла бы потом тоже подежурить, — прибавила Лиза.
— Ни в коем случае! Еще чего выдумала! — недовольно отозвался хозяин.
У него прямо-таки озноб пробежал по телу при мысли о том, что больная проснется и обнаружит возле постели Лизу.
Стоявшая спиной к мельнику служанка лукаво улыбнулась.
Между тем заворочался и захныкал в своей кроватке Ханс. Отец подошел к нему, поправил одеяло и подушку, осторожно погладил мальчика по голове. Тот мгновенно успокоился и, как по велению магнетизера, погрузился в глубокий сон.
Мельник беспомощно озирался по сторонам, не в силах вспомнить, зачем пришел. Ага, за водой!
Он направился к рукомойнику, налил из глиняного кувшина в стакан.
— Вода свежая, — заметила Лиза, — я только что принесла из колодца.
Хозяин большими глотками опустошил стакан. Прохладная жидкость освежила ему как тело, так и душу. Она точно смыла с него всю персть из комнаты больной и привнесла силу из животворного родника природы.
Он взглянул поверх стакана на Лизу. Удивительно, подумалось ему: в соседней комнате лежит болящая, а тут здоровая стелит ему постель. Служанка была воплощением здоровья, и ветерок, подымаемый ее мощными движениями, пока она возилась с матрасом и простыней, подушкой и одеялом, словно окутывал Якоба насыщенной атмосферой самой жизни.
Как раз когда мельник отставлял стакан, Лиза сделала шаг в его сторону, но крайне удачно подвернула ногу и упала бы, если б он не подхватил служанку. Сдержанный крик трогательно дал знать о ее боли и ее самообладании: Лиза боялась разбудить больную. Тело прислуги бессильно навалилось на его руку, голова приклонилась к его плечу; Якоб ощущал биение ее перепуганного сердца.
Ему не было неприятно, что Лиза на несколько секунд воспользовалась удобством положения и оперлась — если не сказать навалилась — на него.
Затем она перенесла тяжесть на правую ногу и, обернувшись к нему, нежно прошептала:
— Спасибо!
Лицо ее не выражало ни грана лукавства, на нем были написаны лишь благодарность и добродушие, как у довольного ребенка. Никогда еще мельник не находил ее столь привлекательной.
— Ты не повредила ногу? — обеспокоился он.
— Нет, я уже почти могу наступать.
— Погоди. Давай ты лучше сядешь на кровать.
— Разве ж можно? Я собью все белье, — с улыбкой заметила Лиза, когда он усадил ее на край кровати.
— Тссс! — испуганно прошептал он.
Ему почудились вдалеке какие-то чудные, зловещие звуки.
Дверь в залу была приотворена. Он прошел туда. Лиза с трудом встала и, прихрамывая, двинулась следом, чтобы в случае необходимости помочь ему. Замахав на нее руками, он скрылся за дверью.
Кристина сидела в постели, прижимая левую руку пониже груди и со стонами хватая ртом воздух. Ее раскрытые глаза не видели мельника, а содрогающееся тело, видимо, отдалось его поддержке, уже не сознавая этого. Обмякшее туловище откинулось на его руку, голова свесилась вперед.
— Кристина! Кристина! — отчаянно звал он, устраивая жену на подушках.
Но едва ли до нее мог сейчас докричаться человеческий голос.
Дыхание было затрудненным, с сильными хрипами.
Эти звуки долетали и до Лизы, которая прислушивалась, стоя в нескольких шагах от приоткрытой двери спальни. На губах прислуги играла победная усмешка.
КНИГА ВТОРАЯ
I
В следующую среду на мельнице устроили поминки.
Кроме ближайших родственников — матери и брата, которые были еще и соседями мельника, — присутствовали только лесничий с сестрой, пастор и учитель, а также дальние родственники из двух крестьянских семейств: они приехали на похороны за много миль и их не хотели отпускать домой, пока они немного не подкрепятся.
Для Лизы день выдался хлопотливый, но это был и день гордости, поскольку он выставлял напоказ ее таланты, позволял на глазах всего честного народа выступать в роли хозяйки дома — пусть даже не облеченной внешним авторитетом, но, по крайней мере, действующей с сознанием своей власти. Главное, что разъезжавшиеся гости (лучше бы их было намного больше!) превозносили ее до небес: вот уж прислуга так прислуга, мельник должен быть доволен! Жаль только, что сразу чувствуется отсутствие в доме жены!
Не торопитесь, люди добрые! Кто знает… всему, как говорится, свое время. Сегодня на очереди этомероприятие, ради которого следует поусердствовать. Вот почему Лиза и слышать не захотела о предложенном мельником холодном ужине — не хватало только, чтобы пошел слух, будто она не справилась с приготовлением жаркого!
Итак, сразу после кофе, который несколько приподнял свойственное похоронам торжественно-печальное настроение, предъявило свои деспотические права вышеупомянутое жаркое — огромная телячья нога, и Лиза даже обрадовалась, когда сестра лесничего, Ханна, уже помогавшая ей с кофе, спросила, чем она еще может быть полезна. Ей поручили нарезать шпинат.
Зато Лизе отнюдь не пришлось по вкусу, когда минут через пятнадцать в кухню заявилась необъятная матушка-крестьянка, то бишь теща со своим благожелательным:
— Как дела, Лизочка? Что-нибудь получается?
«А тебе какое дело, старая карга?» — подумала Лиза, бормоча слова благодарности за милостиво проявленный интерес.
Она стояла возле печки, из которой только что вынула жаркое, и посыпала его солью. Огромный кусок мяса восхитил мадам, и та склонилась к прислуге.
— Сегодня мы, прямо скажем, не будем голодать.
— Конечно, я даже думаю, самому хозяину усадьбы не каждый день удается так поесть.
Под хозяином усадьбы подразумевался известный своим чревоугодием сын мадам Андерсен; Лиза не раз слышала, как та жаловалась на него дочери, считая, что эти жалобы не донесутся до Лизиных длинных ушей. Язвительность реплики была завуалирована — никто не мог бы обвинить служанку в недостаточной почтительности, — и все же она достигла своей цели.
— Да, девочка моя, тебе повезло, — не менее колко ответствовала мадам, — такая нога запекается почти что сама по себе.
— Повезло! — отозвалась Лиза. — Можно подумать, она на меня с неба свалилась.
— Если не с неба, так от мясника Хендриксена. Небось, ты в хороших отношениях с этим дамским угодником?
— От Хендриксена? — надменно переспросила она. — А вот и нет. Я велела Кристиану отвезти меня в город.
Фраза «Я велела Кристиану» приятно щекотала язык, тем более что в ней не было преувеличения. Мельник разрешил Лизе действовать на свой страх и риск, так что по части еды поминками заведовала она сама.
На хозяйку усадьбы это замечание произвело ожидаемый, тонко рассчитанный эффект. Она взвилась:
— Ах, ты уже «велишь» запрягать! Барыню из себя изображаешь?! Смотри, милая, как бы тебе это не вышло боком! Такое до добра не доводит!
Она круто отвернулась, прошуршала столетними фамильными шелками по не слишком чистому кирпичному полу и принялась разглядывать все, что стояло на кухонном столе и полках, а также висело на стенах. Лиза бросила на владелицу шелков красноречивый взгляд через плечо: «Теперь ты будешь совать нос в мои горшки и кастрюли? Да твоей роже все равно не похорошеть, сколько б ты ни любовалась на свое отражение в них!» Лицо мадам Андерсен, и так не отличавшееся красотой, в самом деле не похорошело: латунная мельница для кофе вытянула его в длину, как у глупого клоуна, потемневший бок медного котла растянул в ширину, словно голову ее изо всей силы потянули за уши… но при всех этих искажениях зеркальные картинки не оставляли желать лучшего в смысле их четкости. Между тем вдова Нильса Андерсена сама ведала просторной, хорошо оборудованной сельской кухней, которая, однако, не принадлежала к излюбленному писателями-романтиками типу, где на выдраенном столе не найти ни пылинки, а оловянная и медная утварь блестит, словно ею никогда не пользовались, — нет, в такой кухне вдова чувствовала бы себя неуютно, ей бы очень не хватало непритязательной грязи, некоей фамильярной засаленности и скромности, проглядывающей в утрате металлического глянца. Сколько она ни искала, к чему бы тут придраться, это оказалось невозможным.