«Слушая иных актеров, я чувствую себя как будто в среде иностранцев, которые старательно, по-книжному, выговаривают каждое слово, но слова эти не дышат жизнью. Мало того, театры сочинили свою орфоэпию и не считаются ни с языковедами, ни с живой речью образованных людей нашего времени».

Впрочем, Гладков не лучшего мнения и о языке рядовой советской интеллигенции (там же, стр. 232):

«…язык многих наших интеллигентов странно пестрый, подчас далекий от грамматических и орфоэпических норм, словно люди не имеют понятия о произносительных законах русского языка и пренебрегают грамматикой».

Для описания противоречивых фонетических явлений проф. Р. Аванесов находит, так сказать, примирительную терминологию, а именно устанавливает наличие в языке фонетической (веками не меняющейся) [81]и произносительной (традиционной) систем. Произносительные системы, по Аванесову, часто меняющиеся с поколениями нации, являются как бы частными проявлениями единой и обобщающей фонетической системы:

«…Так, например, имеется группа слов, в которых на месте орфографического сочетания чн произносится шн: коне/шн/о, ску/шн/о, яи/шн/ица, пустя/шн/ый, скворе/шн/ик, праче/шн/ая, Никити/шн/а, Кузьмини/шн/а и др. В ряде случаев существует двоякое произношение – с шн и с чн: сливо/шн/ый и сливо/чн/ый, моло/шн/ый и моло/чн/ый и др. С точки зрения фонетической системы в русском языке одинаково возможно как сочетание шн, так и сочетание чн: ср. пы/шн/ый, роско/шн/ый, ду/шн/ый и зы/чн/ый, то/чн/ый, ту/чн/ый». (Р. Аванесов, Вопросы современного русского литературного произношения, стр. 8).

Далее проф. Р. Аванесов развивает идею сосуществования в языке разновариантных произношений, относя их к однообразному строгому (скажем, консервативному) и свободному (скажем, компромиссно-прогрессивному) стилям:

«…Свободный стиль в равной мере допускает произношение тих?/ъ/й и ти/х'и/й, мою/?с/ и мою/?с'/, стро/?iут/ и стро/?iът/… и т. д.» (Там же, стр. 14).

и далее:

«…особенно широко распространяется произношение форм им. п. ед. ч. муж. рода прилагательных с мягким к, г, х(широ/?и/й, стро/?г'и/й, ти/?х'и/й…)…» (Там же, стр. 21).

При наблюдении примеров, свидетельствующих о вытеснении в литературном произношении сочетаний -шн- = -чн-, -ой = -ий, твердого « с» (в возвратных глаголах) мягким « съ», а также глухого « ъ» выразительным « а» (шъры = шары, жъра = жара), напрашивается вывод, что московские фонетические стандарты вытесняются общеязыковыми, тяготеющими к ленинградскому произношению. Примечательно, что этим восстанавливается соответствие написания букв их звучанию, предначертанное еще академиком Гротом в конце прошлого века.

Трудно, конечно, с безошибочностью установить, что оказалось решающим в утверждении «орфографичных» форм [82]: закономерность ли общефонетического развития или влияние унифицирующей роли орфографии, имея под ней в виду повсеместное распространение грамотности, включающей элементарные правила правописания.

Но не следует забывать и других современных нормализующих средств языка, учитывая, что «…особенное значение в этом отношении имеет развитие радиовещания, которое делает устную речь средством в известном смысле даже более широкого общения, чем письмо». (Там же, стр. 10).

Глава IX. ЗАКЛЮЧЕНИЕ

После представления посильно собранного материала, характеризующего русский язык советского периода, хочется обобщить проблематику советского языка в двойном аспекте: и как языка, несущего на себе отпечаток советской системы, и как языка, являющегося детищем нашего века. Эта проблематика связана с общими лингвистическими моментами, а также распадается на два основных комплекса: 1) взаимоотношение русского языка советского периода и отображаемой им жизни; 2) качественное своеобразие русского языка советского периода.

Язык, конечно, не является материальной или, скажем, зеркальной копией действительности. Как бы ни был богат язык и точен в своем отображении этой действительности, последняя богаче его и потому, что некоторые нюансы мысли, чувств и понятий не находят своих адекватов в языке, и потому, что язык сам по себе является только частью действительности.

Нельзя также воспринимать язык, как самодовлеющий организм, имеющий только свои собственные законы развития (например, фонетические законы). К тому же часто «законы развития» переносятся в язык из тех областей науки, которые являются ведущими в данный период. Так, прошлое столетие, прошедшее под знаком дарвинизма, породило и лингвистическую эволюционную школу Шлейхера, сконструировавшего свое языковое древо, растущее из праязыка [83].

Подходя конкретно к русскому языку советского периода, следует помнить, что он является одновременно и человеческим языком вообще, и национальным, т. е. именно русским, и, наконец, в какой-то мере советским. Принадлежа к системе передовых языков современности, он имеет много тенденций, общих с другими языками западной культуры, будучи же национальным, русским языком, он сохраняет определенную традиционность и консервативность, присущие национальным языкам вообще. Являясь же русским языком советского периода, он вынужден отображать изменения уклада жизни страны в его насильственно навязанных формах, одновременно фиксируя в своей неофициальной, но общенародной семантике подлинное отношение русского народа к советской действительности.

В своей интересной, уже упоминавшейся нами работе «Die univerbierenden Verkurzungen der heutigen russischen Sprache» (стр. 5) шведская лингвистка А. Бэклунд, отмечая исчезновение множества слов, свойственных русскому языку дореволюционного периода, укоризненно замечает:

«…Но еще большим является количество совершенно новых слов, остающихся, как я неоднократно могла отметить, вовсе неизвестными или просто непонятными консервативным русским эмигрантам…» (перевод наш – Ф.).

Рассказывая о встрече с американским офицером русского происхождения, Г. Климов в своей книге «В Берлинском Кремле», выдержки из которой печатались в еженедельнике «Посев», 1949-50 гг., замечает:

«Меня удивляет, что американец говорит по-русски лучше, если так можно выразиться, чем мы сами. Видимо, он покинул Россию тридцать лет назад и его речь осталась абсолютно без изменений – такой, как говорили раньше в России. Наш же язык изменялся вместе с ломкой жизненного и социального укладов в советской России. Он засорен жаргоном и пересыпан неологизмами. Американец говорит заспиртованным языком мертвой России». (Посев, № 37, 1949).

Искажение языка в период Революции иногда отмечалось и в советской прессе. Так, в «Известиях» от 19 дек. 1923 г. некий Ю. Яснопольский в статье «Борьба за язык» достаточно резко высказывался по этому поводу:

«Русский язык жестоко пострадал за время Революции. Ничто не подверглось у нас такому беспощадному исковерканью, как язык».

Ровно через тридцать лет Ф. Гладков в уже цитированной статье «О культуре речи» отмечал в более спокойном тоне:

«Живая речь русского советского человека стала несколько иной, чем до Октябрьской революции, и своеобразной в стиле…»

Учитывая всю односторонность взгляда на язык, как на животный организм, следует отметить, что, подобно последнему, он стремится к избавлению себя от паразитарных элементов. Это в огромной мере касается и тех «блатных» элементов, которые уже частично изживаются в пределах самой советской системы и тех собственно-советизмов, которые будут изжиты только с уничтожением режима, их породившего.

Признавая сложность взаимоотношений русского языка советского периода и самой советской действительности, учитывая перекрещение путей развития его и Революции, мы подходим ко второму вопросу: является ли русский язык при советах качественно-отличным от русского языка других исторических периодов или его особенность заключается только в повышенном количественном обогащении неологизмами и потере некоторых семантических групп?