Бранью пестрят даже столбцы центральных газет, ведущих время от времени кампании по борьбе с бранью в быту и на производстве. В этих газетах брань служит подкрепляющим элементом критики политических врагов советской власти. Не говоря уже о выражениях «белогвардейская сволочь» и «буржуазные выродки», приведем некоторые из многократно повторенных советской прессой определений лиц, осужденных по нашумевшим «показательным процессам» 1936-38 г.г.: «продувные брехуны», «отпетые прохвосты», «оголтелая банда», «жалкое охвостье», «гнусные последыши троцкистско-зиновьевской шайки», «троцкистско-зиновьевские мерзавцы», «фашистские наймиты», «кровавые псы международного капитала», «бешеные собаки фашистской охранки», «презренные гады», «бандиты, пойманные с поличным», «грязнейшие убийцы», «подлые террористы», «заживо сгнившие» и т. д. и т. п.
С некоторыми модификациями подобная лексика и до сих пор «украшает» столбцы советских газет.
Исключительная грубость советского политического жаргона не могла быть отмеченной кем-либо из отечественных критиков, ибо это было бы расценено, как «вылазка классового врага». Подобное могли себе позволить только «посторонние» наблюдатели, как, например, Артур Кестлер, побывавший в 30-ых годах в Советском Союзе и вспомнивший позже об этом явлении в своей книге «Йог и комиссар», изданной после войны:
«…новый и единственный в своем роде политический словарь, включающий в себя «бешеных собак», «дьяволов», «гиен» и «прогнивших», заменяет прежние термины политических дискуссий».
Не удивительно, что допущенная в правительственную прессу брань посетила и поэзию (см. главу «Язык советской поэзии»), к чему приобщился, правда только поздний, Сергей Есенин:
…с такой вот как ты, со стервою
Лишь в первый раз…
…Что ж ты смотришь так синими брызгами,
Или в морду хошь?…
Хулиганство, облекшееся здесь в стихотворную оболочку, было созвучно в ту эпоху общему стилю жизни, созданному, с одной стороны, ломкой старых форм, с другой, – хозяйственной разрухой, безработицей, беспризорничеством и ростом преступности, наряду с открытием при НЭП’е (новой экономической политике) разных темных кабачков, подозрительных увеселительных заведений, разлагавших и так уже шаткую мораль значительной части советской молодежи. Хулиганство приобрело такие всеобъемлющие формы, что стало угрожать государственной жизни страны. Самое опасное было в том, что советская молодежь часто воспринимала это хулиганство как чуть ли ни подвижничество, заслуживающее всякого внимания, а иногда даже преклонения. Подобную ситуацию хорошо раскрыл в сборнике «О писательской этике, литературном хулиганстве и богеме» видный тогда журналист Л. Сосновский. Во второй части своей статьи «Развенчайте хулиганство» он пишет:
«Надо признаться, что хулиганство разных видов окружено некоторым сиянием славы. На хулигана смотрят с некоторым восхищением, иногда с завистью. Его поступки расцениваются как геройство. Я говорю не о тех хулиганах, которые обретаются «на дне» уголовщины и бандитизма. О них разговор особый. Речь идет о тех героях хулиганства, что находятся среди нас, на фабриках и заводах» [34].
Именно в эту эпоху, эпоху так называемого НЭП’а, в языке широких масс стала настойчиво звучать приветствовавшаяся тогда многими «блатная музыка». Хулиган и вор становится «героем нашего времени», образцом, достойным восхищения и подражания не только со стороны рядовой молодежи, но даже и самих молодых литераторов (достаточно припомнить скандальные истории с Есениным, Ярославом Смеляковым и другими).
Создаются целые полотна, посвященные представителям преступного мира: Леонид Леонов, кстати, бывший одно время председателем Союза советских писателей, стал автором большой повести «Вор»; мастерски владея воровским «арго» и, так сказать, неся его в массы, Каверин написал «Конец хазы», где романтически изображал трагический закат воровской малины. Не мало места уделено воровскому жаргону у Бабеля, в его «Одесских рассказах», повествующих о вожде «блатных», короле Молдаванки – Бене Крике.
В уже упоминавшейся работе «Язык литературы», В. Гофман, говоря о «первых годах Октября и эпохе НЭП’а», отмечает, что:
«В литературную речь хлынули, например, из альманаха «Ковш» (1925 г.): «гоп», «стрема», «хаза», «калева задал», «маруха», «пасачи», «фартовый», «фрайер», «плашкет», «шпана», «животырка», «шмара», «ширмач», «потрекать», «на малинку», «делаш», «шухер», «хрять», «без сучка сидеть могила» и прочие блатные арготизмы» (В. Андреев, «Волки», стр. 152).
Не отстает от прозы и поэзия, о чем с тревогой вынужден говорить официальный орган – журнал «Комсомолия» (№ 11, 1926). Там, в статье М. Лучанского «Щепки» находим:
«Часть нашей поэзии последних годов совсем неравнодушна к «человеку без пуповины», выжатому социальному лимону, кавалеру ордена финки и «шпалера»: восхищается, любуется им. Художественные образы этой поэзии с вполне определенной (Шершеневич), временами четкой (Сельвинский), иногда более (Есенин), порой менее (Полонская), ясностью убеждают в бегстве поэтов со строительных лесов нашего «сегодня» через подвалы пивных в темные логова «блатных малин».
Как в фокусе собран арготический материал в стихотворении И. Сельвинского «Вор»:
Вышел на арапа. Канает буржуй.
А по пузу – золотой бамбер.
– «Мусью, скольки время?» Легко подхожу…
Дзыззь промеж роги!! – и амба.
Только хотел было снять часы -
Чья-то шмара шипит: «Шестая».
Я, понятно, хода. За тюк, за весы.
А мильтонов – чортова стая.
Подняли хай: «Лови!» – «Держи!»…
Елки зеленые! Бегут напротив…
А у меня, понимаешь ты, шанец жить, -
Как петух недорезанный сердце колотит…
и т. д.
Из воровского жаргона в общеупотребительный язык оказались пересаженными синонимические ряды, как, например:
купить, расколоть (обмануть), второе на «энкадевистском» жаргоне обозначает «добиться дачи показаний», особенно ложных; приварить пачку, выбить бубну, поставить бланж – модификации избиения; пистоны (деньги, в частности, звонкая монета); шайбочки (золотые); лимоны (миллионы – советские деньги периода инфляции); вспомним Маяковского: «Миллионом набит карман его (а не прежним) советским «лимоном» – из стихотворения «Лицо классового врага»; червяки (червонцы).
Следует отметить, что в связи с кратким «маленковским НЭП’ом» Советский Союз залила новая волна хулиганства. Все центральные газеты забили тревогу. «Комсомольская Правда» от 7 мая 1954 года жаловалась на то, что «понатыканы на каждом шагу пивные – «забегаловки». Это рассадники хулиганства». В той же газете от 13 мая 1954 г., в статье «Об одном неприглядном явлении», говорится:
«Идут домой (молодые рабочие – Ф.) – надо зайти в одну из многочисленных «забегаловок». Там присоединяются к нашим ребятам и завсегдатаи подобных заведений – какие-то сомнительные опустившиеся личности, от которых за версту несет босяцким душком».
В последнее время в советской прессе всё чаще стали появляться статьи и карикатуры, высмеивающие «стиляг», «парней с тарзаньей прической», не интересующихся ничем, кроме западных мод, танцев и пьянства:
Внимание привлекал не он сам, а его ультрамодный наряд: длинный мешковатый пиджак, узкие зеленые брюки, галстук всех цветов радуги… Словом, это был типичный представитель племени «стиляг». (Ю. Дашевский, Это – общее дело; Лит. Газета, 19 июня 1954).
Тем не менее, «Комсомольская Правда» в номере от 8 июня 1954 г. вынуждена признать, что «некоторые начинают подражать пижонам и стилягам». В номере от 13 августа 1954 г. прямо говорится, что «у хулиганов и стиляг все вечера были свободные и они стали завсегдатаями в клубах, чувствовали себя хозяевами на улице, в общежитиях».
Несомненно, что под их влиянием в языке молодежи отчетливее зазвучала «блатная музыка». Однако, в связи с кампанией по очищению языка, начатой после нашумевшей дискуссии о языке 1950 года, эта специфика речи молодежи умышленно не отражается в литературных произведениях, хотя в прессе нередко встречаются упоминания о том, что речь того или иного лица пересыпана жаргонными словечками.