В декабре мы отправились. Мы пели в Париже, Лондоне, Брюсселе и Гааге. Повсюду публика с восторгом встречала нас. Газеты сообщали о музыкальном чуде поющей семьи. Люди удивлялись, как непохожи были друг на друга разные концерты, менеджеры обсуждали полученную прибыль. Мы повидали соборы и дворцы, галереи и музеи, прекрасную местность Франции, Англии и Бельгии. Вторая часть поездки увлекла нас в Италию. Мы пели в Милане и Турине, Ассизи и Риме. Если местные достопримечательности раньше были интересными, теперь они стали действительно захватывающими. Кроме уникальных сокровищ искусства, хранившихся в церквях, дворцах и галереях Италии, здесь можно было увидеть множество священных мест. Это получилось сочетание концертного турне, туристской поездки и паломничества.

Мы пели для королей и королев; мы встречались с Великим Святым Отцом, Папой Пием XI и пели для него «Ave Verum» Моцарта; мы провели десять счастливых дней в Ассизи, пройдя по стопам Святого Франциска. Мы прошли по Виа Аппиа, по камням которой ступали ноги Апостолов, в Рим и преклонили колени в Колизее и Римских Катакомбах. Эти недели были наполнены до краев счастьем, священным волнением и успехом — повсеместным успехом. Мы были «восходящей звездой на музыкальном горизонте».

Во время поездки мы поняли очень важную вещь: музыка — это международный язык, посредством которого сердца напрямую говорят друг с другом, не нуждаясь в языке человеческом. Где бы мы ни были — во Франции, Англии, Германии или Италии — везде в своей музыке мы могли говорить с нашими слушателями, преодолевая языковый барьер. Мы пели им о том, чем полны были наши сердца: «Бог — это так прекрасно! Он несет счастье нам всем! Давайте забудем все раздоры на Земле и будем счастливы все вместе! Давайте любить друг друга — как он любит нас!»

Музыка — какое это сильное средство, какое могучее оружие!

Глава XIII

И СКАЗАЛ ГОСПОДЬ АВРАМУ…

Было 11 марта 1938 года. После ужина мы отправились в библиотеку праздновать день рождения Агаты. Кто-то включил радио, и мы услышали голос канцлера Шушнига:

— Я уступаю силе. Моя Австрия — благослови тебя Господь!

Мы ничего не понимали и беспомощно смотрели друг на друга.

Дверь отворилась, и вошел Ганс, наш дворецкий. Он направился прямо к мужу и, неестественно бледный, произнес:

— Герр капитан! Австрия оккупирована Германским Рейхом, и я хочу поставить вас в известность, что я член партии. Я являюсь национал-социалистом уже не первый день.

Австрия оккупирована! Но это было невозможно. Шушниг сказал, что этого не должно случиться. Он публично объявил, что Гитлер обещал не трогать Австрию. Должно быть, это какая-то ошибка, недоразумение. Но голос этого же канцлера только что объявил: «Я уступаю силе».

В этот момент тишина по радио была нарушена резким голосом с прусским акцентом, который произнес:

— Австрия умерла. Да здравствует Третий Рейх! — И он объявил прусский военный марш.

В молчании мы отправились в церковь. Там в темноте были слышны лишь всхлипывания да тяжелые вздохи. Это было так, словно мы внезапно узнали о смерти дорогого, горячо любимого человека.

Все еще ошеломленные, мы собрались вместе, забыв про день рождения. Мы смотрели на Георга. Взгляд его глаз был обращен на флаг с его подводной лодки, висевший над каминной полкой и окруженный фотографиями и наградами прежней Австрии.

— Австрия, — сказал он, и слезы душили его голос, — ты не умерла. Ты будешь жить в наших сердцах.

Мы все рыдали. Маленькие девочки, которых я держала на руках, плакали горько и громко. Они не понимали, что происходит, но их юные сердца почувствовали скорбь этого часа.

— Я хочу послать телеграмму. «Вена, Бундесканцелярия, доктору Курту Шушнигу. Да благословит и хранит вас всегда Господь».

Я очень сомневалась, что сейчас какая-то телеграмма могла дойти до канцлера, но радовалась и гордилась Георгом.

— Слушайте, — сказал Вернер, открывая окно, и в комнату тяжелыми глубокими волнами ворвался звон многочисленных колоколов. Мы различили Собор, Ноннберг, монастырь Святого Петра, францисканцев, но их должно было быть много больше. Отец Вазнер позвонил своему приятелю-священнику узнать насчет этого. Нацисты входили в Зальцбург. В каждой церкви за колокольным звоном наблюдал вооруженный гестаповец.

— Закрой окно, холодно, — сказал Георг. Я знала, что это не из-за холода; он не хотел слышать колокола. Но что это? Окно закрыто, а колокола, казалось, звучали громче — в самом деле — теперь их звон доносился по радио, и не успели мы перевести дыхание, как резкий голос возвестил:

— Мы хотим, чтобы весь мир слышал, как народ Австрии приветствует своих освободителей. Они стремительно бросились во все колокольни, и теперь все колокола Зальцбурга выражают своим звоном их великую благодарность.

Какая низкая ложь! Вернер даже подпрыгнул, глаза его сверкнули, кулаки сжались. Но что он мог сделать? Ничего.

Это была только первая ложь в бесконечной цепочке. Теперь мы вели двойную жизнь. Что бы ни происходило в течение дня, вечером мы слышали в эфире совершенно иное описание событий — хотелось взять топор и вдребезги разбить радио.

— Будь добра, сделай мне одолжение и обещай одну вещь, — попросил Георг на следующее утро. — Пожалуйста, не езди пока в город.

— Хорошо, — ответила я.

Конечно он беспокоился о том, как там дела, и я не хотела усиливать его тревогу.

Прямо на следующее утро вернувшиеся из школы дети рассказали мне, что весь Зальцбург подобен озеру огромных красных флагов со свастикой, практически повсюду покрывающих фасады зданий. Вслед за тем мы узнали от своих друзей, что владельцам всех домов сообщено, сколько вывешивать флагов, где и какого размера. По радио весь мир был оповещен о том, что Зальцбург не выглядел так даже во время фестивалей. «Счастье его жителей безгранично».

Ленч. Ужин. С виду ничего не изменилось. Каждый сидел на своем обычном месте. Ганс сновал с тарелками и подносами, бесшумно подавая еду. Ганс был много больше, чем простой дворецкий. После того, как мы лишились наших денег, он остался за гораздо меньшее жалование.

Похоже, он был также искренне привязан к нам, как и мы к нему. Дети очень любили его. Он был их доверенным лицом. Он всегда казался в состоянии решить их проблемы. Сейчас, когда он ходил вокруг стола, на его лице было странное выражение.

Он знал, почему Георг так многозначительно сказал в начале ужина:

— Думаю, в этом году будет поздняя весна. Вы видели распустившиеся цветы в саду? — И он продолжал говорить о цветах и погоде. Ганс знал, что мы больше не доверяем ему и побаиваемся его.

Он больше не принадлежал нам. Он принадлежал партии нацистов.

И это было лишь начало. Скоро уже стало неизвестно, кому вообще можно доверять. Можно было, повидав друга, начистоту выложить ему свое негодование, и по его поднявшимся бровям и странном молчании понять, что он отнюдь не разделяет твоего мнения. Это было особенно плохо, потому что в то же время он мог считать своим долгом проинформировать власти о вашем «недопонимании».

Город выглядел как военный лагерь. Немецкие солдаты были на каждой улице, а радио сообщало, что германская армия продвигается к Вене, радостно приветствуемая жителями всех деревень и городов, через которые она проходила. А Австрия находилась в экстазе ликования.

Мы не уделяли большого внимания этим разговорам — знали как это делается. Вот только тяжело было думать, что эти передачи слушает весь мир, и люди в других странах еще не знают…

Шли недели, и это было подобно тому, что ты стоишь перед открытой могилой, в которой хоронят все самое дорогое для тебя. Мы и не предполагали раньше, насколько может быть сильна любовь к родине. Когда мы узнавали о том, что под страхом смерти запрещается петь австрийский государственный гимн, который надлежало заменить нацистскими песнями; что «обязательным» стало в качестве приветствия использовать лишь «Хайль Гитлер» и больше ничего; что Австрия была стерта с карты, включенная в состав Третьего Рейха, ее название исчезло даже в составных словах, куда оно входило, и было заменено на «Восточную область», «Нижний Дунай», «Верхний Дунай» — каждый раз казалось, что в наши сердца вонзался кинжал.