Я познакомился с ними на главной улице крошечного поселка. Мужчина средних лет, худой, долговязый, с сухим, костистым, рассеченным глубокими морщинами лицом, тронул меня за плечо и, обнажив желтые от табака зубы, сказал по-русски с заметным акцентом:

— Простите, сэр, вы с русского корабля?

Получив подтверждение, предложил:

— Не соблаговолите ли испить в нашей компании чашечку кофе?

И снова улыбнулся. Рядом стояла невысокая круглолицая женщина с мягкими тихими глазами.

— Татьяна Георгиевна! Моя жена! — представил мужчина спутницу и, вытянувшись, подобрав плечи, уронил подбородок на грудь в коротком и четком по-офицерски поклоне, представился сам: — Геннадий Жеромский. И поспешил добавить: — Геннадий Стефанович, если угодно.

За чашкой кофе сообщил:

— Все обитатели острова взволнованы заходом вашего корабля. Русские корабли здесь никогда не бывали. А мы с Таней взволнованы особенно.

Я поинтересовался:

— Как понимаю, вы — русские?

Мужчина весело блеснул блекло-голубым глазом: Таня — россиянка, а я — поляк. Жеромский. Может, слышали? В начале века был у нас такой классик Стефан Жеромский.

— Слышал и знаю. Читал.

— Так вот — я его потомок. По прямой линии, — сообщил мой собеседник.

Бывают же неожиданности! Когда-то, много лет назад, я впервые приехал в Польшу в качестве корреспондента московской газеты. В первый месяц жизни в разрушенной послевоенной Варшаве меня представили замечательному польскому писателю Ярославу Ивашкевичу. «Чтобы о поляках писать, их надо изучать, — сказал он. — Очень вам советую читать побольше Жеромского. Простой народ он знал лучше многих». И Жеромский стал одним из первых польских писателей, с помощью которых я стал познавать поляков.

Какими же судьбами занесло потомка польского классика на этот тихоокеанский островок? Живут в Австралии. Геннадий Стефанович — техник. Татьяна Георгиевна работает на фабрике фруктовых соков в Мельбурне. Оба выходцы из старой, давно натурализировавшейся в Австралии эмиграции — польской и русской.

— Вот однажды встретил поляк кацапку и понял, что быть им до конца дней вместе, — со смехом пояснил Жеромский.

У них двое детей, они сейчас тоже на острове — в кино пошли. А на Норфолк прилетели, чтобы провести здесь свой отпуск. Это первый вояж за пределы Австралии. «Дорога сюда самолетом — разорение».

— А в Европу не собираетесь? — спросил я.

Жеромский вскинул свои длинные костлявые руки:

— Да бог с вами, какая там Европа! Мы не из бедняков, но чтоб всей семьей в Европу!.. Много лет копить надо.

Татьяна Георгиевна с грустью прищурила глаза:

— Мне бы когда-нибудь хоть глазом взглянуть на Житомир.

Геннадий Стефанович кивнул:

— А мне на Кельце. Род-то ведь наш — келецкий, добираться бы нам с Таней пришлось, в сущности, в один край. Мы по карте линейкой мерили: от Житомира до Кельне по прямой не больше четырехсот километров. Рукой подать!

Жеромский расплатился с кельнером и вдруг предложил: «Не хотите посмотреть остров? У нас машина». Машина оказалась старенькой, скрипучей, как телега, с жгуче-желтыми фарами. Жеромские взяли ее на Норфолке в аренду на три дня. Меня возили по острову и демонстрировали его достопримечательности: на высоком берегу обелиск в память высадки в 1769 году капитана Кука, старинный «кровавый мост», окропленный кровью восставших каторжан, рощи норфолкской сосны…

Расстались мы у пристани — мне пора было на «Витязь». Подошел катер с нашего судна, доставил новую партию уволенных на берег. Я представил своим коллегам Жеромских.

— Проше бардзо, господа-товарищи! — Геннадий Стефанович протянул руку к машине. — Садитесь. Покажу вам остров!

Татьяна Георгиевна осталась на пристани:

— Пусть лучше лишнего человека возьмет.

В солнечный простор океана четко вписывался силуэт стоявшего на рейде «Витязя».

— Мы завтра уходим, — сказал я. — Приезжайте перед отходом в гости. И детей берите. У нас на борту елка есть.

Она изумилась:

— Настоящая елка?!.

Мне хотелось, чтобы визит на «Витязь» им запомнился. На камбузе как раз пекли ржаной хлеб — я выпросил для Жеромских две буханки. Забежал в радиорубку: «Коля, сделай одолжение… Понимаешь, поляк…» Радист набычился: «Мне это на час возни. Вы на острове экзотикой любовались… а я работал. Обойдется твой поляк без музыки». Радиста можно было понять — работы у него всегда невпроворот.

Жеромские прибыли с последним катером, наряженные, как на великосветский прием. Когда поднимались по трапу, их приветствовали многие. Оказывается, все эти два дня из трех, отпущенных на аренду машины, они возили по острову витязян. Приехали вместе с детьми — четырнадцатилетней Аллой и десятилетним Жоржиком, худющим и длинноногим — в отца, густо забрызганным веснушками — в мать.

Мы водили гостей по судну, показывали машину, мостик, научные лаборатории. Потом пригласили в кают-компанию: «Вот наша елка! Прямо из Сибири». В широко раскрытых детских глазах золотыми искрами дрожали елочные огни. Я оторвал от елки по ветке и протянул ребятам: «Вам на память. Понюхайте. Это запах родины ваших предков». Жеромский им пояснил: «Такие елки растут и в Польше, и в России».

Я пригласил гостей в свою каюту. Дети тут же потянулись к книгам, которые стояли на полке, весело галдели. По-русски.

— Они и по-польски говорят, — объяснила Татьяна Георгиевна. — Дома то на одном, то на другом языке. А уж за пределами дома, разумеется, по-английски.

— Уж такая у нас сборная семья, — вставил Жеромский. — И обстоятельства жизни такие.

Я заранее приготовил для Жеромского сюрприз. Открыл тумбочку, вытащил книгу, положил перед гостем на стол. Это был томик рассказов Стефана Жеромского, изданный в Москве.

— Чудеса! Откуда это? — поразился гость.

— В судовой библиотеке отыскал.

Жеромский повертел в руках потрепанный томик.

— Читают… — сказал он. Осторожно полистал хрупкие, желтоватые от времени страницы, покачал головой: — Подумать только!

На одной из страничек его взгляд задержался, зрачки поострели. Он прочитал вслух:

— «Стоит сильный мороз. В зимнем воздухе, мешаясь с ледяными искрами, носятся мелкие снежинки… Над безбрежными просторами заснеженных полей стелются белесые, прозрачные, сыпучие, как песок, дымы поземки…»

Прочитал и замер, подняв светлые глаза над книгой и взглянув через иллюминатор в темень за бортом.

— Боже мой! — вздохнула Татьяна Георгиевна. — Неужели где-то на свете есть снег? И поля пуховые, и хаты под снежными шапками, и желтый свет вечерних зимних окон…

Когда настала пора гостям отправляться на берег и мы вышли на палубу, боцман, увидев нас, махнул кому-то на верхней шлюпочной палубе рукой и крикнул: «Давай!» Щелкнул репродуктор, пошипел немного, и вдруг раздались звуки рояля. Над палубами «Витязя», над жаркой гладью ночного тропического океана звучал вальс Шопена.

У трапа Татьяна Георгиевна целовала провожающих, и, прощаясь с ней, мы чувствовали влажность ее щек. Жеромский, прежде чем ступить на трап, неуклюже размахивал своими длинными худыми руками и, неожиданно перейдя на польский, кричал:

— Дзенькуемы бардзо! Дзенькуемы! Вшнескего неилепшего! До спотканя!

Когда катер скрылся во мгле, держа курс к проколотой вечерними огнями черной горбине острова, наружные судовые динамики голосом капитана приказали: «Палубной команде на подъем якоря!» Коротко прогромыхала якорная лебедка, вздрогнула под ногами палуба — это пустили судовую машину, — и «Витязь» стал медленно разворачиваться, целясь носом во тьму открытого океана. Вот развернулся, вот заплескалась у форштевня волна, ударил в лицо тугой ветерок — дали ход.

Я стоял на крыле мостика и глядел на удаляющийся остров. Вдруг среди белых фонарных огней, рассыпанных по склону горы, ближе к ее вершине, там, где шоссе забиралось на перевал, резко вспыхнули две желтые автомобильные фары. Вспыхнули и погасли… И так снова и снова. Я подошел к капитану: «Разрешите, Анатолий Степанович?» Он кивнул. Я потянулся к рычагу на стенке рубки, «Витязь», покорный моей воле, забасил и, казалось, сотрясал гудком висевшие над его трубой чужие незнакомые звезды. Один гудок, второй, третий… Так положено кораблю при прощании.