—

Что тут происходит?! — воскликнул Дурасов.

—

Отчитка

^[48]

, сын мой, — страшным шепотом провозгласил я и, подняв крест над головой священника, произнес: — Покайся, страждущий от духа нечистого…

В алтарь ввалились подручные Дурасова. Священник, не сумев встать на ноги, попытался опуститься на пол, потянувшись вперед руками. Чувствуя, что не удержу батюшку, я хотел было броситься на полицейских, ошеломить их внезапным нападением и попытать бежать. Но тут один из них закричал:

—

Глядите-ка, подпол!

За престолом обнаружился люк. Дурасов нагнулся, схватил за железное кольцо и открыл проем. Его помощники подошли ближе и заглянули вниз. Я легонько ударил батюшку по горлу и страшным шепотом произнес:

—

Вы открыли врата, ведущие на погибель! Бесы туда исходят!

—

Какие бесы?! — зло спросил Дурасов.

—

Маркиз Ориакс

^[49]

с огненной головой леопарда только что канул… — успел прошептать я.

Полицеймейстер, услыхав об огненной голове леопарда, немедленно скомандовал:

—

Живо! Туда! Свечи возьмите!

Оба помощника взяли по несколько свечей, зажгли их и спустились в подпол. Батюшка давился и пытался вырваться, впрочем, силы его совсем иссякли.

—

Вот это да! — раздался голос из подпола.

—

Что там?! — нетерпеливо спросил Дурасов.

—

Малюта Скуратов, — послышалось в ответ.

—

Не понял?! — с изумлением воскликнул Егор Александрович.

—

Малюта Скуратов, — повторил голос.

—

Черт знает что, — пробормотал полицеймейстер, наклонившись к проему.

Я отпустил батюшку, подхватил Дурасова снизу за ноги, дернул на себя, одновременно поддав плечом по филейной части полицеймейстера, и он, вскрикнув, свалился в подпол. Я закрыл люк, выломал ножку стула и пропустил ее через кольцо.

—

Э-эх, — выдохнул изумленный священник.

Я выволок его на улицу и усадил на землю, прислонив спиною к стене.

—

Ну, батюшка, вы уж простите меня, грешного, и при случае помолитесь за меня, — попросил я на прощание.

Теперь было самое время нанести визит Карамзину.

Глава 21

—

Любезный друг мой, вы приехали вовремя: мы как раз собираемся отобедать, — обрадовался моему появлению Николай Михайлович.

Он повел меня к столу. Екатерина Андреевна

^[50]

поднялась навстречу. Я прикоснулся губами к ее руке. Не будь эта очаровательная женщина супругой уважаемого историографа, а также будь я и сам в иных обстоятельствах, так непременно приволокнулся бы за нею.

—

Здесь сейчас тихо, — сказала Екатерина Андреевна. — Когда граф Ростопчин в Москве, в Сокольниках все замирает.

—

Екатерина Петровна отдыхает, — добавил Николай Михайлович.

Судя по его многозначительному тону, он подумал о том, что мне было бы неловко обедать в компании с графиней Ростопчиной после ночного вторжения в ее спальню.

Об утреннем нелицеприятном разговоре с генерал-губернатором Карамзин не знал. Я задумался: стоит ли рассказывать об этом самому? Я рассчитывал обрести в лице историографа помощника, но если он усомнится в моей искренности, вся затея пойдет прахом. А вечером, вернувшись на дачу в Сокольники, граф Ростопчин наверняка расскажет о том, что мы повздорили.

—

Андрей Васильевич, любезный друг, как продвигается ваше расследование? — спросил Карамзин. — Что- нибудь слышно о мадам Арнье?

—

Продвигается, Николай Михайлович. Медленнее, чем хотелось бы, но и на мертвой точке не стоит, — ответил я. — Беда в том, что в окружении Федора Васильевича имеются не только дельные люди, но и совершенно бестолковые…

—

О, любезный друг! — воздел руки историограф. — Предвижу ваши следующие слова, ибо люди бесполезные всегда коварны.

—

Вот-вот, — с воодушевлением сказал я, как бы поддерживая мысль Карамзина. — Вы помните полицеймейстера Дурасова?

—

Егорушку? — переспросил Николай Михайлович.

—

Егорушку, — повторил я с неприязнью. — Ему удалось представить меня в совершенно невыгодном свете! И Федор Васильевич ему поверил!

—

Клевета под личиной усердия, — подхватил Николай Михайлович.

Я коротко поведал, как толпа едва не учинила расправу над французскими актерами на Мясницкой и как Дурасов присвоил себе заслугу полковника Парасейчука, а меня обвинил в разжигании розни.

—

Федор Васильевич потребовал, чтобы я отбыл в Петербург. Но при всем уважении к его сиятельству, я исполняю волю государя императора, я подчиняюсь главнокомандующему. — Желая покончить с этим вопросом и перейти к нужному мне предмету, с великодушным вздохом я промолвил: — Ну да бог с ним, история расставит все по своим местам.

—

Любезный друг, места в истории определяет победитель, — с грустью добавил Карамзин.

Эта фраза убедила меня в том, что Николай Михайлович проникся сочувствием ко мне и, главное, доверием.

—

Но все это пустяки, — сказал я. — Тут случилась серьезная неприятность.

Карамзин напрягся, взял за руку Екатерину Андреевну и уставился на меня с мучительным выражением.

—

По Москве пошел слух, будто какой-то Леппих делает воздушный шар для графа Ростопчина, — продолжил я.

—

Франц Леппих, — уточнил Николай Михайлович. — Я слышал о нем. Он занят совершенно секретным делом. На случай, если слухи о нем вдруг просочатся, государь император условился с гражданским губернатором Обресковым представить дело таким образом, что якобы Леппих выполняет частный заказ Николая Васильевича. Скажу вам по секрету, что его величество начал осуществление этой затеи еще при прежнем генерал-губернаторе, при Гудовиче. Однако же государь Ивану Васильевичу не доверился. Все устраивалось через Обрескова.

Карамзин знал подробности, которые мог слышать только от графа Ростопчина. Это свидетельствовало о доверии со стороны генерал-губернатора. И Николай Михайлович был расположен ко мне, а иначе не стал бы показывать чрезмерную осведомленность в конфиденциальном вопросе.

—

Ну, не знаю насчет гражданского губернатора, — продолжал я. — Но по кабакам ходят слухи, что граф Ростопчин собирается бежать на воздушном шаре. Совершенно неправдоподобная ложь!

—

Однако чем неправдоподобнее слухи, тем сильнее они овладевают умами, — неожиданно сказала Екатерина Андреевна.

Я поклонился ей с благодарностью.

—

В Москве того гляди начнется паника. Слухи нужно пресечь. Но я боюсь, что меня граф Ростопчин и слушать не захочет.

—

Друг мой, что мы можем сделать? — с готовностью спросил Николай Михайлович.

—

Полагаю, за решением ходить далеко не нужно, — ответил я. — Нужна та же гениальная афиша, которую придумали вы в деле с Верещагиным.

Я не был уверен, что идея об упомянутой мною афишке принадлежала Карамзину, а не самому графу Ростопчину. Но мои слова польстили Николаю Михайловичу.

Однако глаза его тревожно забегали, он силился что- то вспомнить. И я поспешил ему помочь.

—

Когда по Москве распространилась записка Верещагина, — та, что он переписал из гамбургской газетки, — вы немедленно написали афишу, где сами же рассказали об этом случае.

—

Да-да, именно так и было, — подтвердил Николай Михайлович.

—

И эта афиша, эта открытость со стороны городских властей успокоила народ. Я уверен, было бы гораздо хуже, если бы граф Ростопчин попытался скрыть это дело, — сказал я.