— Годится условие? — спросил его сосед. — По рукам?

Артиллерист молчал, словно новыми, зрячими глазами оглядывая невесёлые полковые дела, — ведь видно, что они безудержно катятся под откос! Да разве только полковые? А округ? Вооружённые Силы?! У всех пункт назначения — тар-та-ра-ры! Прав сосед, как ни горько, а одним словом верную суть выразил: в посмешище военные превратились, да ещё в такое ничтожное посмешище, что им теперь в прилюдных местах за одни погоны морды чистят. С огромным наслаждением!

— Годится! — глухо отозвался он — без радости, без горечи.

— По рукам! — Андрей ухватил кисть Фалолеева в живой замок, потянул к Кенту. — Разбивай!

Его проверенный дружок, медленно и манерно кривя губы, презрительно отстранился.

— Пошли вы! Арифметики хреновы!

Глава 11

Каждый советский полк с рождения одарен персональной святыней — боевым знаменем. Без боевого знамени военным никак, под его сенью Родине присягают, с команды «Знамя — внести!» любое торжество начинается, а не дай Бог, война — разворачивают защитники алое полотнище и вперёд, в атаку!

Нет ничего более почитаемого и оберегаемого, чем боевое знамя, потому как оно воплощение чести, а честь теряется лишь раз: не уберёг полк знамя — считай, законную смерть себе накликал. Для знамени не скупится полк на самое почётное, красное место, где будут лелеять боевой стяг и стеречь как зеницу ока.

Однако в любом полку ещё есть местечко, способное побороться со знаменем за народную любовь. Оно хоть с виду неприметное и от глаз спрятанное, потому как напрочь лишено пафоса и патриотизма, но военными весьма почитаемое. Это — касса.

Неравнодушие людское к маленькому окошечку объяснить просто — как рьяно ни служи, как ни возноси обязанности свои, как ни днюй, ни ночуй в казарме, а без денег в этой жизни никуда. С пустым карманом — всё равно что машине без колёс, птице без крыльев, зверю без ног. Так с незапамятных времён мир устроен, и товарно-денежные отношения даже великий коммунист Ленин не отменил.

Мимо знамени военный сто раз прошмыгнёт, сто раз рукой взмахнёт, а всё ж ни прибытка, ни убытка от этого, разве что моральное успокоение — приветствовать знамя по уставу положено. А с полукруглым окошечком ритуалы вытворять устав не требует, его офицеры и прапорщики исключительно из личных побуждений почитают. И сила в кассе сокрыта огромная, не слабее, чем в боевом знамени: профукал полк знамя — расформируют с позором; из кассы три-четыре месяца фигу покажи, и расформировывать не надо, все сами разбегутся. Потому день, когда открывается касса, особый в календаре день, а люди по ту сторону окошечка в полку не самые последние.

Главным распорядителем при полковой кассе состоял Гавриил Пегий — белокожий, насквозь светящийся от худобы тридцатилетний прапорщик. Верным признаком его умственных способностей и соответствия высокой должности было раннее облысение и вечно-задумчивое состояние. Все звали Пегого Гаврилой, но тот панибратства в вопросах имянаречения не терпел (с простым народом, естественно) и «Гаврилу» всегда с достоинством поправлял на «Гавриила».

Слыл Гаврила-Гавриил редким скрягой, и слыл вполне заслуженно, даже законные, полагающиеся деньги, он выдавал через великое собственное пересиливание, почти что через ломку, словно расставался с собственными, тяжко нажитыми купюрами. Явные всем печаль и страдание, посещавшие кассира в дни зарплаты, породили злые слухи, будто, когда полковой ящик пустел, Гаврила от тоски поправлялся валерьянкой и валидолом.

Денег взаймы у него всерьёз никто не просил, ввиду полной бесполезности, но ради шутки этим забавлялись. От просьбы занять тонкое лицо Пегого сразу делалось каменным.

— Мне по статусу одалживать не положено, — с торжественной строгостью просвещал он охотников до чужих финансов.

— Это почему? — косил под простачка шутник и заодно осведомлялся об особом статусе доходяги Пегого.

— Потому как кассир и по доброте душевной всю кассу в распыл пустить могу. За вас потом в тюрьме сидеть?

— То ж за казённые сидеть, а ты свои займи!

— Свои! — хмыкал Гаврила, пугливо сводя к носу маленькие блёклые глаза. — Начнёшь своими, кончишь-то казёнными!

Фалолеев, поднаторевший при музыканте Гоше в остроумии и ироничности, неусыпное бдение Пегого «над златом» в первый же год своей службы превратил в мишень для насмешек. Он подзуживал тщедушного кассира по любому поводу, и именно он, вдобавок к расхожему имени «Гаврила», запустил в употребление ещё и умилённо-унизительное «Гаврюша».

Свои остроты молодой лейтенант выкладывал на публике, толпившейся перед кассой, а в день зарплаты вообще считал долгом подойти поближе к окошку и с наигранным сочувствием осведомиться: «Что, траур сегодня у Гаврюши?»

Если кто-нибудь для простоты прилюдно прапорщика называл Гаврилой, а тот имел неосторожность указать, что он всё-таки Гавриил, то Фалолеев отзывался откуда-нибудь из-за спин наигранным басовитым голосом: «Я вам га-авари-ил — я Га-аври-ил!» Из толпы для полного счастья вкручивали «архангела», и прапорщика от негодования начинало мелко трясти.

А бывало, Фалолеев поступал совсем напротив — демонстративно, при всех, заявлял, что закадычнее друга, чем Гавриил Пегий, у него в полку нет. Вся соль поддёвки заключалась, конечно же, в понятливых зрителях и в толковом подручном, что должен был искусно подыграть по теме. Чаще всего спектакль «о дружбе» затевался, опять-таки, при выдаче денег и приличном скоплении народа. Толкаясь у заветного окошка, Фалолеев громко, но серьёзно и проникновенно произносил: Как хотите, товарищи, а в полку у меня только один настоящий друг — Гавриил!

Поскольку быть кому-либо в полку другом, а тем более другом какому-то зелёному лейтенанту, Пегий не мог по определению, то очередь неизменно взрывалась от хохота. Всегда находился ещё шутник, который удивлённо и якобы даже с обидой и возмущением спрашивал: — Гена, а я тебе разве не друг?

— Ты? — входил в роль Фалолеев и изъяснялся специально внятно, чтобы всё расслышал в своём окошке кассир. — Какой ты друг? У тебя рубль спроси — не дашь. Если дашь, потребуешь вернуть. А Гаврюша сейчас две сотни насовсем отвалит! Кто в полку ещё так может?

Все, кроме Пегого, смеялись, а насупленный вид кассира, который не мог с юмором воспринимать шутки, лишь сильнее забавлял очередь.

Эти, казалось бы, привычные поддёвки Фалолеева, должны были всем надоесть, но тот каждый раз подслащивал их какой-нибудь новой изюминкой (типа «Гаврила был кассир примерный! Гаврила деньги выдавал!»), оригинальной интонацией, и зрители немало веселились, коротая время в длинной очереди. Однако сам Фалолеев за свои неистощимые колкости и розыгрыши очень быстро стал кассиру первейшим врагом.

Пока советские дензнаки в стране развитого социализма пребывали в полном достатке, Фалолеев с пустыми руками от кассы не отходил. Пегий хоть и скрипел зубами, но дело исполнял, к тому же худо-бедно действовало старое требование — финансовую ведомость сдавать полностью закрытой, без переносов.

Однако с тех пор как страна уменьшилась в размерах, поменяла название и перешла на твёрдый российский рубль, которому для веса почему-то катастрофически не хватало нолей, деньги стали сродни Жар-птице: издалека увидеть-полюбоваться — одно, а поймать, запереть на ключ — совсем другое. И чем смелее наступала демократия, тем тяжелее становилось бюджетнику добраться до собственных денег: в зарплатных ведомостях цифры заманчиво накапливались, по карманам же болтался один шиш.

В армии получение денежного довольствия тоже превратилось в редкое и сакральное таинство для избранных, а маленькое полукруглое окошечко в иерархии военных святынь безоговорочно вознеслось на самое почётное место. Доступ к финансовым закромам отныне был организован исключительно по законам конспирации, и приход желающего «озарплатиться» теперь больше напоминал приход резидента на явочную квартиру: по голубой железной ставенке барабанили условным стуком, в ответ на который, с оговоренной задержкой, раздавался негромкий вопрос — «Кто?» — «Гавриил, это Лиханов! Ты обещал!»