Я думал поддразнить Уинстона, но снова не рассчитал силу удара. Бедный Уинни вскочил, позеленел от страха и залепетал что-то бессвязное.

Я похлопал его по спине.

— Успокойтесь, Уинстон. Я еще не сошел с ума, чтобы связываться с Артуром. Куда бы это привело всех нас троих?

— К потере рассудка, Джон, ни больше ни меньше. Умоляю тебя, не слушай Артура! Это опасный шутник!

Вид у Уинстона был такой перепуганный, что в конце концов я проводил его туда, куда он просил.

— Я прошу тебя как друга, Джон, дать мне торжественную клятву.

— Какую?

— Если ты все-таки попадешься, не выдавай меня. Вообще, это было бы неблагородно…

— Но если я не сошлюсь на вас, мне будет трудно объяснить, откуда у меня познания в фотографии.

— Ничего подобного! Чепуха! В Малвеноре нет человека, который не знал бы про аппаратуру, которую установил мэтр Дашснок. Над ней немало потешались! Ты мог узнать про нее все, даже подробности того, как она устроена, из болтовни на кухне, которую ты подслушал с твоей винтовой лестницы…

— Вы правы, Уинни. Можете на меня рассчитывать.

Уинстон пылко стиснул меня в объятиях, чуть не подпалив своей свечой.

— От всего сердца благодарю тебя, Джон. Ты — настоящий джентльмен.

Я уже не был больше «хромым бродяжкой». И решил, что это обещание я сдержу, в отличие от первого, которое сдержать не смог.

Заяц, который наводит страх

Хотя день был неэкскурсионный, уже с девяти утра к воротам Малвенора съехалось множество машин с любопытными, пыл которых подстегнула хорошая погода. В десять часов лорд Сесил решил открыть двери нашествию. Поток посетителей увеличился после одиннадцати, поредел на время обеда, заструился с новой силой после полудня и иссяк на исходе дня вместе с дневным светом.

Час за часом волны экскурсантов, как прибой, поднимались до комнаты Артура, чтобы потом схлынуть.

И час за часом со своего чердака я слышал хорошо поставленный голос Джеймса, который этажом ниже, не ограничиваясь обычным речитативом, разливался соловьиной арией:

— Леди и джентльмены, рядом с окровавленным бильбоке перед нами в серебряной рамке фотография во весь рост Артура Свордфиша, пятого маркиза Малвенора… вернее, фотография его призрака, которую удалось сделать в замке совсем недавно, в ночь с 13 на 14 августа нынешнего года, благодаря неусыпным трудам мэтра Филеаса Дашснока, имеющего ученую степень магистра философских наук. Обратите внимание, по причинам, тайну которых еще не удалось разгадать, эктоплазма пожелала позировать таким образом, чтобы на отпечатке не оказалось головы.

Впервые в мире исторический призрак запечатлен человеческой фотокамерой — нет необходимости подчеркивать, какой огромный научный и мистический интерес представляет собой выставленная здесь фотография. Кстати, вся британская пресса уделила ей внимание, а «Таймс» отметила ее многозначительным упоминанием. Не случайно первая фотография призрака сделана в Шотландии. Шотландия, родина самых прекрасных призраков, должна была заложить этот первый самобытный и краеугольный камень в здание науки о них. Нет никаких сомнений, что завтра, в четыреста восемнадцатую годовщину зверского убийства Артура, его призрак громче, чем когда-либо, заявит о своем присутствии среди нас. Пожалуйста, не трогайте фотографию руками: экспонат является, так сказать, уникальным!

То, что я с помощью самых нелепых средств и единственно ради того, чтобы Уинстон получил лучшую отметку по латинскому сочинению, перебудоражил не только Малвенор, но и всю Англию, навело меня на глубокие размышления — глубокие в той мере, в какой это было доступно моему юному возрасту, — и я предавался им целый день.

Я был поражен простодушием взрослых, которые верили в призраков или без труда давали себя убедить в их существовании. Я мог бы сразу утратить уважение к старшим. Но у меня хватило ума понять, что заблуждаться свойственно людям независимо от возраста и пола. Мужчины, женщины и дети с удивительной доверчивостью обманываются сами, дают себя обмануть и обманывают других. У детей свои иллюзии. У взрослых свои. Иногда они у них общие. Осознав это, я почувствовал, что повзрослел. И в то же время понял, как трудно стать по-настоящему взрослым — не недоверчивым, но верящим в то, что достойно веры и любви.

У меня мелькнула также мысль, что если люди толпами устремляются на поиски призраков, значит, они нуждаются в чем-то, чего не находят в повседневной жизни. И это что-то должно наводить страх, потому что страх — лучшее развлечение как для взрослых, так и для детей. Люди, ничего не боящиеся, начинают скучать, если только они не развлекаются, пугая других. Но чаще всего те, кто старается напугать других, сами не чувствуют себя спокойно.

Если бы я убрался из Малвенора в ту субботу 18 августа (а я едва так не поступил), то избавился бы от жутких переживаний. Но я решил, что летом в воскресный день толпа посетителей будет еще гуще и лучше укроет меня от глаз Джеймса. К тому же я хотел в последний раз плотно поужинать, прежде чем снова пуститься в странствия по высокогорью Хайленд.

Я как раз отдавал должное обильному ужину, когда Уинстон явился попрощаться со мной. Мысль о моем скором отъезде сама по себе могла вернуть ему аппетит и хорошее настроение, но у него оказались в придачу и другие причины быть довольным…

— Видел ты этот цирк, продолжавшийся весь субботний день, дорогой Джон? Нам всем пришлось есть бог знает что, бог знает где. Но Джеймс собрал неслыханную выручку. Если такой ажиотаж продолжится еще неделю, отцу хватит денег отремонтировать юго-восточную башню, которая из-за бегства Трубоди так и стоит в развалинах. Папа очень любит эту башню — там на третьем этаже в один прекрасный весенний день родились мои сестрички. Мы переехали из тех помещений всего года четыре назад, когда после грозы рухнула крыша.

— Если интерес посетителей ослабнет, вы сами, Уинни, сможете сфотографироваться вместо меня — ведь на первом снимке головы нет.

Моя мысль очень позабавила Уинстона.

— Ну, тогда мне прежде всего надо похудеть! Но пока что отец воспрял духом, и все обитатели дома это чувствуют. Тете Памеле почти удалось его убедить, что Артур дал себя сфотографировать, чтобы обеспечить приток посетителей в Малвенор со всеми вытекающими отсюда благоприятными последствиями. Так или иначе, злоключения Трубоди и сердечный приступ у журналиста стали отличным довеском к рекламе. «Промышленник и журналист повержены эктоплазмой флибустьера». Неплохой заголовок, а? Не говоря уже о драматических комментариях к фотографии разбитого вдребезги ночного горшка. Я начинаю думать, что лучший пособник вранья — фотография. Даже та, которая создает у дураков полнейшую иллюзию реальности…

Некоторое время мы переходили от одного блюда к другому, отведывая от каждого и обмениваясь ничего не значащими словами. Уинстон восхищался моим аппетитом.

— Можно подумать, что ты насыщаешься впрок на неделю вперед, Джон!

— Жаль, что нельзя наесться впрок на месяц вперед! — смущенно признался я.

Мы спустились в погреб, где распили последнюю бутылку «Гиннесса», после чего, всячески выказывая мне свою симпатию, Уинстон ссудил мне два фунта стерлингов, которые сам выпросил у леди Памелы, и хотел подарить мне свои часы, но я воспротивился.

— Если я попадусь с этими часами, Уинни, скажут, что вы мне их подарили или, того хуже, что я их украл.

Уинстон, который об этом не подумал, поблагодарил меня за предусмотрительность. Потом, обняв меня в последний раз, набрался храбрости и один отправился в свою комнату. Я чувствовал, что он, конечно, огорчен, что мне предстоит покинуть замок, но все-таки еще больше обрадован.

У Уинстона, как у каждого из нас, были свои хорошие и плохие стороны. Достойный офицер, он был награжден Крестом Виктории за героическое поведение во время отступления из Дюнкерка [37], когда прорвался сквозь ряды солдат французского полка, пытавшихся отплыть раньше полка, которым командовал он сам; и в том же сороковом году, в разгар войны, Уинстону, удостоенному красной орденской ленты, суждено было погибнуть от несварения желудка. Упокой, Господи, его душу!