Мы очень любили Эдит, но ее образ жизни, в конце концов, утомил нас. Андре собрал чемоданы, скептически поглядывая в мою сторону. Только на следующий день он узнал, что я тоже упаковал свои вещи. Эдит не обиделась на меня: она догадывалась, что рано или поздно я вырвусь на песенную свободу.

И началось время тяжких испытаний. Многие люди, имевшие отношение к нашей профессии, думая, что Эдит меня выгнала, и стараясь сделать ей приятное, отказались принимать меня. Нет Пиаф — нет работы. Считалось, что мои пластинки никто не будет покупать, а мои песни никто не будет слушать. Я стал частью группы артистов, которых называли маргиналами.

От галер до гала — концертов

В сентябре 1950 года, когда Эвелин уехала в турне, я решил перебраться жить к Флоранс Веран, Ришару Марсану и Билли Флорану, которые самовольно захватили просторную квартиру на улице Виляре‑де — Жуаез, в двух шагах от Порт Майо. Поскольку они часто задерживались с платой за квартиру, ее хозяин мечтал избавиться от своих необязательных жильцов. Чтобы выселить упрямцев, он просто — напросто отключил подачу горячей воды. Но когда ты молод, то и холодная вода недостаточно холодна! Мы легко смирились с новыми обстоятельствами. Я говорю «мы», потому что к тому моменту успел внедриться в последнюю незанятую комнату. Днем, как на работу, ходил к Раулю Бретону, а вечером мы с Ришаром ходили по ночным кабакам, где, сидя за рюмкой, а правильнее сказать, за бутылкой, обсуждали мировые проблемы в компании постоянно меняющихся зрителей. Особенно жестко мы судили о людях нашей профессии. Поздно ночью шли домой, где изрядно подвыпившего Ришара ожидали упреки Флоранс, а меня — более приятные вещи, поскольку я часто возвращался в сопровождении представительниц слабого пола.

Срок моего контракта у Паташу закончился, надо было как можно скорее найти работу. Не помню, кому из нас пришла в голову идея «спектакля за три су», но решение было принято быстро и выразилось в названии «Три ноты». Мы разработали идею замысла, обошли все театральные агентства, и, поскольку не просили больших денег, с нами довольно быстро подписали серию контрактов, в том числе и на выступление в Магрибе. Первая страна — Марокко, город Касабланка. Представление разворачивалось таким образом: Ришар выходит на сцену, рассказывает три байки, затем объявляет меня, я пою в сопровождении Флоранс, которая затем исполняет свой репертуар, не вставая из‑за фортепьяно. И, наконец, я объявляю Ришара, который подражает голосам известных артистов, а я аккомпанирую ему на фортепьяно. Первый контракт был с «Зимним садом» в Касабланке. Уж не знаю, что сыграло основную роль — мой голос с восточными интонациями, мое пение или сами песни, но многочисленные посетители кабаре долго не желали отпускать меня со сцены. Когда представление закончилось, мы провели небольшое совещание и единогласно приняли решение, что отныне я буду закрывать представление. На следующий день присутствовавший в зале Жан Боше, директор кабаре «Мулен — Руж» в Париже и казино «Марракеш», предложил нам контракт в своем казино. В моем выступлении к тому моменту уже была песня «Покер». Игроки, которых, если честно, увидишь скорее за игорными столами, чем в залах кабаре, тем не менее подходили послушать мою песню, а затем по — быстрому возвращались к игорным столам. Похоже, такое случалось в казино впервые.

Братья Марли были самыми крупными импресарио на тысячи километров вокруг: Морис в Тунисе, Изидор в Алжире, а Сади — в Марокко. В то время многие считали, что маленький рост является основной помехой для моей карьеры, поэтому я выписал себе из Соединенных Штатов две пары elevatorshoes,ботинок, которые делали меня выше на целых семь сантиметров. Вскоре после этого мы с Ришаром пришли в кабинет Сади, чтобы поговорить о делах. Я сидел, положив ногу на ногу. Вдруг тот наклонился к моему другу и с удрученным видом прошептал: «У него одна нога короче». В этот момент я поменял ноги местами, и Сади ужаснулся: «Да у него обе ноги короче, вот бедолага!»

После Касабланки мы продолжили турне: Марракеш, Фес, Порт — Льетей — теперешняя Кенитра, Раба, Ужда, Алжир, Оран, Константина, Тунис. Мне, наконец, удалось скопить немного денег, и, благодаря этому, вернувшись во Францию, я смог купить новую машину взамен моей старой колымаги, которую доконали ухабистые дороги Северной Африки. А в довершение ко всему меня ожидал приятный сюрприз: Жан Боше приглашал меня в «Мулен — Руж» ведущим исполнителем. После стольких лет жизни впроголодь на горизонте наконец- то замаячила сытая жизнь. Я больше не сожалел о своем решении отделиться от Пьера Роша и снова начал видеться с Эдит, которую по — прежнему сопровождал ее шут, Безымянный Певец. А Эвелин в это время была в турне по Среднему Востоку — Бейрут, Каир. Особый успех она имела в Египте: светлые волосы, открытые корсажи… Телефоном тогда еще не пользовались так часто, как теперь, поэтому я слал ей пылкие письма. Я был безумно влюблен.

Первое выступление в «Олимпии»

Вернувшись на европейский континент, я присоединился к Эвелин, и мы переехали на Монмартр, на улицу Сент — Рюстик. У меня тогда были средства, чтобы иногда приглашать аккомпаниатора. И я нашел его. Это был Жан Лессиа, лионец корсиканского происхождения. Ему было семнадцать лет, но выглядел он на пятнадцать. Великолепный музыкант, способный работать в любом стиле и одаренный необыкновенной восприимчивостью. До назначенной Жаном Боше даты в «Мулен — Руж» я выступал вместе с Лессиа в некоторых кабаре лево-бережной части Парижа. И вот наступил день первой репетиции с оркестром. Я представил своего дирижера, но, увидев тщедушного Жана, умудренные опытом музыканты категорически отказались играть, не желая, чтобы ими управляло дитя, которому, на их взгляд, самое место было в песочнице. Лионская сторона души Жана, до сих пор дремавшая, взбунтовалась, а корсиканская предпочла партизанское подполье: он насупился и ушел в себя. Когда музыканты узнали, что он делал оркестровку некоторых моих песен, их отношение изменилось, и атмосфера немного разрядилась, но они не изменили своего решения. А моя работа в «Мулен — Руж» обещала быть успешной. На первом же выступлении мои новые песни были приняты с энтузиазмом, им аплодировали, и Бруно Кокатрикс, до тех пор не желавший приглашать меня в свой мюзик — холл «Олимпия», наконец‑то предложил у него выступать. Похоже, колесо фортуны начало поворачиваться в мою сторону. И вовремя: несмотря на все свое упорство и решимость, я уже был на грани нервного срыва.

Итак, мы с Эвелин неплохо устроились. Пока я сочинял новые песни, она содержала дом в довольно неплохом состоянии и великолепно справлялась с готовкой. Но случилось то, что должно было случиться. Через несколько недель совместной жизни я удостоился советов по поводу своей работы. А я, должен признаться, терпеть не могу дам, которые, только потому, что проникли в постель к артисту, начинают вдруг считать себя приобщенными к пониманию высшей истины и берут на себя миссию круглосуточной советчицы. У меня глаза на лоб лезут от высказываний типа: «Мне кажется, ты должен сделать то‑то, петь это, встретиться с таким‑то, больше не общаться с этим, как бишь его…» От Парижа до Лиона, от Лиона до Сен — Тропе мы вели образ жизни, который в ее глазах считался светским. Я уверен, что она хотела бы принадлежать к среде, которую называют jet‑set [40]. Мне было плевать на все это. Конечно, я любил общение, но кроме него у меня было чем заняться в жизни.

В связи с серьезным контрактом в «Олимпии», который должен был стать решающим событием в моей судьбе, я сочинил новую песню, которая понравилась Раулю Бретону и моему окружению. Рауль Бретон напомнил Жан — Жаку Виталю, что у него по отношению к нам есть некоторые моральные обязательства. Поскольку песня, судя по всему, имела неплохой старт, Жан — Жак совместно с «Радио Люксембург» согласился даже на большее, чем обещал.