Когда, много лет спустя, я за ужином напомнил ей ту давнюю историю, она, улыбнувшись, призналась: «Да знаю я, как все произошло, но, видишь ли, когда ты влюблена…»

Патрик

Вся свита Пиаф опять собиралась на гастроли в Соединенные Штаты, и в этот самый момент я познакомился с Арлеттой, молодой и очаровательной танцовщицей. Наша любовная история была не из разряда интрижек без будущего — прощай, нам было хорошо вдвоем, встретимся как‑нибудь на днях. Через несколько месяцев после нашего возвращения во Францию Арлетта сообщила мне, что беременна и решила оставить ребенка. А почему бы и нет? Я оплатил все расходы, необходимые для родов. Когда ребенок родился, его назвали Патриком. И все же я немного сомневался, мой ли это ребенок? Я поделился своими сомнениями с мамой, которая предложила сходить посмотреть на него. Мы пришли в госпиталь, и мама заявила, что, без сомнения, сын мой. Это теперь анализ на ДНК гарантирует подлинность отцовства. Я предложил Арлетте признать ребенка, но она поставила условие: либо мы женимся, либо она выходит замуж за человека, который в нее влюблен и готов дать малышу свое имя. У меня, если честно, не было никакого желания жениться. Кроме того, только что был официально оформлен развод с Мишлин. На следующий же день Арлетта исчезла из моей жизни.

Довольно часто, испытывая чувство вины и желание увидеть сына, я пытался разыскать Арлетту. Все было напрасно. Впоследствии узнал, что они уехали жить в провинцию. Прошли годы. Через девять лет я получил от Арлетты письмо, в котором она просила о встрече. Она призналась, что ее муж выпивает и плохо обращается с Патриком, недавно он даже бросил ребенку в лицо, что тот ему вовсе не сын. Арлетта, не зная, что делать, просила меня о помощи. Я посоветовался с семьей — с Аидой, родителями и, в особенности, с двенадцатилетней Седой, и мы приняли единодушное решение, что принимаем мальчика в свой дом. Седа была счастлива больше всех, ведь у нее появился братик, дар небес. Патрик был чудесным ребенком, немного скрытным, но очень ласковым. Он быстро стал частью нашей семьи, жившей в домике в Муан — Сарту, недалеко от Канн. Через несколько лет он поступил в армянскую школу города Севра и научился хорошо говорить на армянском языке. Став взрослым, сын решил жить отдельно. Я оплачивал ему небольшую квартирку. В ней Патрика и нашли мертвым накануне его двадцатипятилетия. С тех пор Патрик покоится рядом с моими родителями в семейном склепе. Я пишу эти строки со слезами на глазах. Память о нем всегда будет жить в моем сердце

Для успеха артисту нужен хороший нюх

У Эдит в Нью — Йорке была приятельница, откликавшаяся на имя Королева, обладательница художественной галереи и ужасного акцента верхнего Бельвилля. Как‑то раз мы выпивали вместе, когда она вдруг посмотрела на меня пристально и заявила: «Знаешь что, у тебя премилые глазки, и ты был бы просто очаровашкой, если б не этот шнобель». Эдит внимательно посмотрела на меня и утвердительно кивнула головой. Но что, черт возьми, было такого в моем носе, в этом паяльнике, шнобеле, носище, отростке, что в нем было такого особенного? Если лично меня он не смущал, то чем мог помешать другим? Это был мой собственный, мой родной нос, и точка. Да, немного крючковатый. Да, совсем немного выдающийся. Конечно, он напрочь перекрывал мое лицо, мешая людям увидеть, что я иногда могу улыбаться, и, возможно, был немного великоват для моего роста, но достаточно полезен в таких вещах, как дышание воздухом, вдыхание духов и ароматов кухни, а еще сморкание. Он был особенным, и это придавало моей личности некоторую индивидуальность. Это не был нос Сирано, Буратино или Клеопатры. Это был мой собственный нос, достояние нашей семьи — не еврейский, не бурбонский, а прекрасный армянский нос. Но Королева продолжила свою мысль: «Я знаю одного хирурга, он творит чудеса. Это добрый еврей, такой же как я, и, хотя его услуги пользуются большим спросом, думаю, для своего человека он назначит хорошую цену». На что я заметил: «Но ведь я не еврей». Немного замешкавшись, она заявила: «Так не говори ему об этом, и все. В конце концов, он будет оперировать не то, что у тебя в штанах». «Пусть так, но у меня нет на это денег». Тогда выступила Эдит: «Слушай, это будет неплохо для твоей карьеры. И потом, ладно уж, заплачу я за твой паяльник». Была назначена встреча у Ирвинга Гольдмана, творца чудес, который показал мне альбом голливудских звезд до и после операции, а затем назначил встречу в клинике на следующей неделе. Накануне операции, после второго шоу в «Версале», мы сидели во французском ресторане за бутылкой любимого шампанского Эдит. Поздно вечером, когда мы уже прилично набрались, Эдит вдруг всплакнула, сказав: «Я все думаю, а может, мы были не правы? Девчонкам‑то ты нравился, несмотря на твой нос… Вот я, например, люблю тебя таким, какой ты есть!» Однако для сомнений уже не было времени. Несколько часов спустя я оказался в операционной. Хоть и волновался, но доверил свой нос заботам чудесного практика, и на следующий день вышел из клиники с повязкой на носу, говорившей о том, что я, наверное, с кем- то подрался. Как раз накануне Фамешон, молодой французский боксер, выиграл матч в «Медисон — сквер — гарден». Прохожие, видя синяк под глазом и лейкопластырь на носу, останавливали меня и поздравляли с победой! Через несколько дней, избавившись от повязки, я в одиночестве уехал в Париж. Мы договорились, что я приду встречать Эдит, когда она вернется. Через две недели я стоял в аэропорту в толпе встречающих — друзей, поклонников и представителей прессы. Напрасно я становился рядом с Эдит, она тут же поворачивалась ко мне спиной. И, наконец, разозленная моей настырностью, сказала своим друзьям: «Что за молокосос все время крутится вокруг меня?» Я ответил: «Да это же я!» Она посмотрела на меня и расхохоталась: «Если бы не твой голос, ни за что бы не узнала».

Эта простая операция изменила всю мою жизнь. Оставалось только радоваться тому, что это «обрезание», полностью изменившее мой профиль, возможно, позволит мне, наконец, самому исполнять некоторые песни о любви, написанные для других исполнителей.

Первый мюзик — холл

В сороковые годы «Пакра», маленький зальчик на бульваре Бомарше, в двух шагах от площади Бастилии, был далеко не самым большим театром мира, вовсе нет. Что там было‑то, всего двести девяносто мест. Но тогда каждый парижский квартал считал своим долгом иметь собственный мюзик — холл, а «Пакра» слыл известным и заслуженным заведением. В 1952—53 годах там шло по три спектакля в неделю. С утренними представлениями это составляло пять. Оплата зависела от уровня заведения: двенадцать тысяч франков за три дня ведущему артисту, девять тысяч — тому или той, кто закрывал первое отделение. Едва хватало на то, чтобы расплатиться с музыкантами, оплатить транспортные расходы и услуги тех, кто находил контракт. С тем, что оставалось, нечего было и думать об излишествах. Импресарио, которые имели эксклюзивное право работы с местными мюзик — холлами такого ранга, были Брауны, жену одного из которых, лирическую певицу, звали Фанни Брюн, или просто Зам. Не помню точно, кто организовал мой ангажемент, но я должен был завершать первую часть концерта перед появлением ведущей певицы Розы Авриль. В один прекрасный день она явилась вся в слезах к своему импресарио Бизо и сообщила, что ее отец только что скончался. Когда он спросил, как это случилось, все присутствующие расхохотались. Что правда, то правда — приключившееся с ним несчастье могло вызвать только смех. Сей почтенный муж находился в туалете и потянул за ручку сливного бочка. Плохо прикрепленный бачок упал ему на голову и стал причиной смерти. В результате, Роза, наученная горьким опытом, стала рассказывать всем, что ее отец скончался из‑за несчастного случая на охоте.

Но вернемся к моей работе в «Пакре». В пятницу, день премьеры, зал был переполнен. Учитывая количество мест в зале, контракт был никуда не годный. Правда, все наши друзья, которых привел Рауль Бретон, сидели в первых рядах, и мое выступление впервые имело огромный успех. В тот же вечер агент назначил мне выступление через полгода. И я вернулся через полгода, и опять выступал там же в конце первой части, только на этот раз ведущей певицей была Тоама. Поскольку мое выступление опять имело успех, мне предложили вернуться уже в качестве ведущего исполнителя. Но мне не хотелось рисковать за надбавку в три тысячи франков. Я выступил в «Пакре» третий раз, но с тех пор решил штурмовать более трудные концертные залы.