После нескольких дней пути стало угадываться направление — ехали в сторону Одессы, и в конце мая эшелон прибыл в город Первомайск Одесской области, что на Южном Буге.

Не знаю, как выглядит Первомайск сегодня, а в сороковые он был похож на большое украинское село с одноэтажными домиками и палисадниками, утопающими в зелени садов. Похоже, что по территориальному положению своему этот городок был удобен для немецкого командования, и через него проходили многочисленные военные грузы для фронта. По реке осуществлялась важная транспортная связь с судоремонтным портом Николаевым. Вероятно, по этой причине в Первомайске и был создан военнопленный лагерь, пленные которого выполняли различные разгрузочно-погрузочные работы.

Мы были первыми, кто переступил порог этого лагеря. Территория его была в квадрате сто на сто, обнесена колючей проволокой с вышками и прожекторами по углам. С левой стороны от входа крытое, похожее на склад помещение, высотою в два этажа. Несколько ворот были открыты днем и закрывались на ночь.

В этом помещении находилась овечья кошара, но к моменту нашего прибытия в лагерь там не осталось ни овец, ни духа овечьего. Внутри на громадной площади установили трехъярусные нары, на которые можно было забираться с двух сторон. Нары поделили наполовину длинной доской, заменяющей изголовье, к нему можно было положить вещевой мешок или шинель и положить голову. Ложились, как правило, голова к голове, а ноги к краю настила.

В центре двора соорудили из досок кухню-времянку, там готовилась лагерная «баланда», и немудреное помещение для продуктов и хлеба. Резка хлеба и его выдача происходили утром перед уходом на работу. Рядом с кухней расположились хозяйственные сараи и помещение карцера для штрафников.

Для ежедневных проверок утром и вечером, во дворе в центре, отвели громадную площадь, где одновременно могли быть построены все пленные лагеря — 500–600 человек. После утренней проверки пленных отправляли на работу, после вечерней — запирали в барак.

В первый день всех военнопленных выстроили во дворе, пришло лагерное начальство, устроили «смотрины» прибывшим. Начальник лагеря в новой «с иголочки» форме был похож, как мне тогда показалось, на генерала. Шел в сопровождении переводчика и солдат охраны. На плохом русском языке переводчик от имени коменданта лагеря обратился к построенным пленным.

Он ознакомил с внутренним распорядком лагеря, сказал, что с завтрашнего дня, все прибывшие пленные пойдут на работу. Предупредил всех, чтобы каждый знал свою команду и чтобы потом выходили на работу только с теми, куда их определили в первый день.

Утром и вечером пленные будут получать паек, они должны соблюдать дисциплину и порядок. За нарушение будут наказываться карцером и лишением хлеба. Пленные, намеревающиеся бежать, будут расстреляны.

Было похоже, что комендант ознакомил присутствующих со всеми строгостями режима, но команда «разойдись» не была подана и строй продолжал стоять.

Наконец, фельдфебель вновь обратился к пленным:

— Выйти из строя всем коммунистам, офицерам и евреям! — четко звучал его голос перед затихшим строем пленных.

— «Kommunisten, Ofizieren und Juden», — несколько раз повторил фельдфебель и видя, что строй стоит и не реагирует на его команду обратился уже к переводчику, чтобы тот перевел следующие его слова:

После некоторых колебаний из строя вышло несколько человек и остановились, ожидая команды.

Через минуту они направились в сторону сарая, где их ожидали немецкие солдаты. Там встали, положили пожитки на землю, поснимали верхнюю одежду и в нательном белье вошли в сарай.

Их было четверо-пятеро — не запомнил. Через несколько дней там оказалось еще несколько человек. Были среди них командиры, переодетые в солдатское, и евреи, узнать которых не составляло труда.

Не знаю, что заставило этих людей добровольно сдать себя в руки лагерных властей? Может быть, надежда на то, что «добровольное признание смягчит наказание»? Но этого не случилось, расстреляли всех.

Казавшийся неминуемым расстрел на передовой совершился здесь в лагере, на глазах сотен пленных, не веривших тому, что происходит. Это была та самая правда о расправах над коммунистами, евреями и комсоставом Красной армии, которую передавали сводки Информбюро.

Голодных и обессиленных, их вывели из сарая, поставили перед ними деревянные козлы, перевитые колючей проволокой, и заставили перепрыгивать через них. Потом, пробежав мимо кухни и обогнув ее, они бежали дальше к открытым воротам, выходящим за зону, к уже вырытой яме. Там у ямы, их ожидал, избавляющий от мук и позора, выстрел в затылок…

Вся эта операция-трагедия завершалась удивительно четко и спокойно по заранее, продуманному плану, без криков о пощаде и помощи. Она закончилась братской могилой — ее тут же забросали землей пленные.

«За что? Ведь они люди! Кто позволил цивилизованным оборотням вершить беспрецедентный самосуд?! В чем виноваты были они?!» Неужто принадлежностью к иной расе или иной идеологии?

В свои восемнадцать лет я плохо разобрался в том, что происходит в фашистском рейхе и в СССР. После расстрела красноармейца на передовой это было второе, еще более ужасное, злодеяние. И оно было направлено на подавление воли оставленных в живых военнопленных, их возможных попыток сбежать и избежать тем самым издевательств и позора.

Мне тоже порой приходили мысли о побеге, но я не верил в то, что смогу осуществить бегство. Из лагеря бежать было сложно — нужно было преодолеть зону с колючей проволокой; а на побег с места работы не хватало дерзости, мужества, физической выносливости, сил, практической смекалки.

Маленький штрих из жизни в Первомайске, о котором я хочу рассказать, — наглядное свидетельство моего необдуманного подхода к жизни и к людям.

Это произошло со мной в первую ночь прибытия в лагерь.

Для голодных и уставших после долгой дороги пленных деревянные нары в овечьей кошаре показались земным раем.

Я забрался на верхние нары, где было меньше людей.

Положил мешок в изголовье, снял шинель; одну полу подстелил под себя, второй укрылся и для полного довольства решил снять с уставших ног ботинки. Портянки остались на ногах, так как без них было бы холодно. Ботинки я подвинул в ноги, совсем не подумав о том, где они окажутся утром, считая, что они будут дожидаться моего пробуждения. Каково же было мое удивление, когда, проснувшись, я вместо ботинок увидел пустое место.

Исчезновение обуви повергло меня в состояние уныния — на ногах остались лишь портянки, и теперь их нужно было снять и положить в мешок, а на работу идти босиком — ботинки «приказали долго жить». Я успокаивал себя тем, что впереди лето, а до зимы что-нибудь появится на ногах.

Днем хорошо грело солнце. Земля, вобрав тепло за день, ночью успевала остыть и в утренние часы было холодно. Но человек привыкает ко всему. Я тоже свыкся с положением «босого», на работу стал ходить босиком, отчего подошвы ног огрубели и уже не причиняли мне тех неудобств при ходьбе, какие испытывал я в первые дни.

Последующие действия в лагере говорили об отсутствии практической смекалки в новых условиях.

В июне становилось все жарче, и тяжелая для лета шинель стала раздражать меня. В голове зрела мысль расстаться с шинелью, как я потом понял, мысль шальная и необдуманная. Я совершенно не думая о том, где и в чем меня встретит зима. А ведь прошедшая 41-го и 42-го годов унесла миллионы замерзших от холодов и морозов. Я жил сегодняшним днем и думал только о том, чтобы меня ничто не стесняло, чтобы были свободны руки, чтобы я мог налегке ходить на работу.

В лагерях существовал свой рынок — своеобразная «толкучка», где торговали всем, что приносили с работы или что скрывали в своих мешках «куркули» и приспособившиеся к этим условиям люди.

За хлеб, махорку, сигареты, за макуху голодные могли снять с себя последнюю рубашку или обувку и отдать их предприимчивым торгашам. Прессованный жмых, называемый на Украине «макухой», скармливали обычно скоту, его вкусовые качества напоминали голодным людям что-то похожее на пряник, в котором сохранилось подсолнечное масло и семечная кожура. К тому же твердую макуху можно было обгладывать целый день, не испытывая голода.