Первый набор в Цитенгорст состоялся в самом начале 1942 г. Он распределялся на три потока: первый, самый малочисленный, поток состоял из людей одаренных, с высшим образованием и способных руководить (среди них, в частности, были генерал Трухин, Зайцев, Флегонов, Штифанов и др.). Занятия с этой группой проводил непосредственно Брунст. Второй поток (около 30–40 человек) — это, в основном, молодежь со средним образованием и с еще не сформировавшимся мировоззрением (руководил ими Р. Н. Редлих). Обучение велось без официальной программы, в том числе без официальной программы читал свои лекции по русской государственности и И. Ильин. Третий поток (около 80 человек, руководил ими Трегубов) состоял из людей с минимальным образованием и в целом не слишком перспективных для дальнейшей активной антикоммунистической деятельности. Обучение сводилось к беседам на общие темы, в том числе по истории Германии, и объяснениями того, сколь и чем так хорош национал-социализм. Очевидно, что в аналогичный поток со временем попал и П. Астахов. Возможно, его влили и в тот самый первый набор, находившийся в Цитенгорсте примерно до августа 1942 г., после чего все русские были переведены в Вустрау [39].

Вместимость лагеря в Вустрау составляла около 1000 чел. Немецким начальником лагеря являлся Кнюпфер, из эстонских немцев. Обитатели лагеря делились строго по национальностям (так, обучался здесь и Муса Джалиль). Украинская секция насчитывала около 200 чел., кавказская — 300–400 чел., а русская — не более 150 чел. (ее руководителями были В. Поремский и Ф. И. Трухин). Русские ведали лагерной библиотекой (заведующий — проф. Минаев) и медицинским обслуживанием, украинцы — охраной и дисциплиной, а кавказцы — кухней. Здесь же впоследствии издавались и национальные газеты: так, А. Авторханов издавал мусульманскую газету «Газзават», под девизом: «Аллах над нами, а Гитлер с нами». Кроме теоретических занятий, для курсантов организовывались экскурсии с целью ознакомления слушателей с практической жизнью в Германии.

После трех- или двухмесячного курса обучения некоторые слушатели направлялись для работы на оккупированных территориях. В частности, многие выпускники русской секции переводились в распоряжение немецкой гражданской администрации в Смоленске и Смоленской области.

Как отборочный лагерь, Вустрау перестал существовать примерно в конце 1944 г. Однако еще с 1943 г. он стал одновременно и сборным лагерем для интеллигенции, прибывшей с оккупированных территорий.

Таким образом, курсы-лагеря в Вустрау и Цитенгорсте в глазах советских проверяющих органов смотрелись (и являлись!) не просто подозрительными, а определенно враждебными и опасными учреждениями, любая причастность к которым не вызывала у смершевцев ни малейшего желания погладить по головке. Утверждения же Астахова о том, что он, будучи в Первомайске и далее, вплоть до Цитенгорста, не отдавал себе отчета в том, каких именно специалистов тут вербуют и для чего, могли вызвать у них только профессиональную ухмылку.

Тем не менее Астахов прослушал и закончил курсы, принял участие в экскурсии по Германии, был выведен из состояния плена и даже получил паспорт апатрида, с которым мог свободно передвигаться по Германии. Когда он работал на немецком предприятии, то по тому же регламенту, что и сами немцы, а не по тому бесчеловечному, по которому горбатились в рейхе остарбайтеры. В любой момент его могли отправить в Россию, и он как миленький поехал бы, а в том, что этого не произошло, нет ни малейшей его заслуги. И если уж он именно к отправке в Россию и стремился — чтобы сдаться своим, то зачем было делать такой крюк и на корню исключать такую возможность побегом через Боденское озеро?

Мемуарист отдает себе ясный отчет в объективной шаткости такой позиции: это, думается, и явилось главной причиной того, что очень скоро Астахов не просто смирился с вынесенным ему в 1946 году приговором, но и нашел его справедливым.

Но огромная его заслуга — его, если хотите, подвиг — честный и совестливый показ перипетий этой внутренней борьбы. Тот судебный процесс, на отсутствие которого он не раз по ходу сидения в подольском СМЕРШе пенял, на самом-то деле состоялся — но внутри него самого, в его душе. Процесс «Астахов против Астахова». И Астахов-коллаборант вчистую проиграл этот процесс; оба его главных аргумента — и наивное незнание того, куда и зачем его вербуют, и несовершение впрямую ничего враждебного или даже предосудительного против советской власти — оказались в процессе «состязания сторон» неубедительными и не перевешивающими аргументов «противной» стороны.

Другой частью воспоминаний, на которой хочется отдельно остановиться, является участие Петра Петровича Астахова и его друзей в репатриационной деятельности в Швейцарии и Лихтенштейне. Эта проблема уже описывалась в литературе [40], но сведения, сообщаемые П. Астаховым, проливают на нее совершенно новый и интересный свет и толкают на дальнейшие исследования.

Прежде всего это касается начала процесса репатриации из Швейцарии. В военные годы сюда, как на спасительный остров, устремились десятки и сотни тысяч [41]ищущих убежища, в том числе беглых военнопленных — англичан, югославов, итальянцев, поляков, русских. До июля 1942 г. советским гражданам, бежавшим в Швейцарию, убежище не предоставлялось, а самих их скорее всего возвращали в страну, с чьей территории они бежали. Позднее практика несколько изменилась: во всяком случае в октябре 1943 г. в Швейцарии было 184, а в октябре 1944 г. — 820 советских интернированных (их подавляющее большинство репатриировалось в начале 1945 г. через французскую границу). Из этих данных, сообщенных мне профессором П. Хубером из Женевы, было неясно, кто именно осуществлял эту репатриацию.

Но они находят косвенное подтверждение в воспоминаниях П. П. Астахова, фактически утверждающего, что репатриация советских граждан из Швейцарии была инициирована Г. Л. Круповичем и санкционирована швейцарским Комиссариатом по делам интернированных в Берне и советским послом в Париже Богомоловым (с 1918 г. СССР и Швейцария не имели дипломатических отношений).

К концу войны число иностранцев-беженцев из Германии резко возросло. В двух десятках швейцарских лагерей для интернированных накопилось не менее 53 тыс. чел., в том числе около 10,6 тыс. советских граждан [42]. Крупович, привлекший к своим усилиям и П. Иванова, начал объезжать лагеря для интернированных: эту деятельность можно датировать, самое раннее, апрелем 1945 г.

Но до конца июля у Круповича все равно не было «конкуренции». Лишь 27 июля 1945 г. в Берн приехала советская репатриационная миссия в составе генерал-майора А. И. Вихорева, полковника Новикова, полковника Ловчева [43]и майора Федорова, разместившаяся, по сообщению П. Астахова, в новой части города, в здании гимназии, где для ее нужд были освобождены несколько классов. Здание находилось под круглосуточной охраной швейцарских солдат, вход в миссию посторонним был воспрещен.

Сюда-то устроил Крупович и самого Астахова — переводчиком. В качестве начальника штаба миссии и лица, к которому Астахов обратился с чистосердечным признанием о своем пребывании в Вустрау, он называет полковника Алмазова, а в качестве представителей миссии в Лихтенштейне, с которыми ему пришлось позднее работать около трех месяцев, — полковника Владимира Ивановича Хоминского и майора Смиренина (по-видимому, именно их лица запечатлел фотограф на снимках из Лихтенштейнского княжеского архива в Вадуце). Помнит он и шофера миссии Франца Бюлера, и переводчика с княжеской стороны Эдуарда Александровича Фальц-Фейна.

Контингент, с которым работали Хоминский и Смирении, это колонна Первой русской национальной армии под командованием генерал-майора вермахта Артура Хольмстона [44]. 494 человека пересекли 2 мая 1945 г. границу, сдались в плен и попросили убежища. По их душу и прибыла 16 августа 1945 г. из Берна в Вадуц советская репатриационная миссия. Ей удалось добиться от 104 чел. согласия вернуться в СССР [45]. На не поддавшихся на уговоры комиссии никакого дальнейшего давления, в сущности, не оказывалось (в том числе и осенью, когда советские офицеры по репатриации настаивали на их принудительной репатриации), но вот само число оставшихся — все же существенно ниже, чем об этом было принято думать и писать [46]: всего 134 человека, включая 20 женщин (трое за время интернирования умерли). Оставшиеся же действительно попали под сильную защиту.