Было уже за полночь, когда в окно председателя забарабанили торопливо и яростно и вслед за тем послышался голос Фени, до того ужасный, что старого Николая Ер-миловича будто подбросило. Он уже был возле Фени, на улице, а она продолжала стучать в окно и просить, и умолять, и требовать:

— Дядя Коля! Николай Ермилыч! Скорее! Скорее! Серого, Серого запрягай! Поскорее же!

Старик положил свои руки на ее плечи.

— Эк тебя! Ну, ты что орешь? Вот он я. Что стряслось?

— Серого, Серого запрягай! — Она тормошила теперь уже его самого, глядела в упор исступленными глазами.

— Да успокойся же. И говори толком: что случилось?

— Серого!..

— Нету у меня Серого, дочка. Воюет наш Серый. Вче-рась отогнал его на станцию, прямо в лошадий вагон завел, в теплушку…

Феня не стала ждать, что там еще скажет дядя Коля, пропала во тьме, до старика донеслось лишь чавканье ее резиновых сапог по грязи. А тремя часами позже такой же стук раздался уже далеко от Завидова, на окраине рабочего поселка, в дверь тетеньки Анны. У Тетеньки не было привычки выспрашивать, выпытывать предварительно, кто постучался в ее избу, и ворчать про себя: «Кого там еще нелегкая?..» Она спросит, коли увидит незнакомого человека, но уж после того, как впустит его в дом и вздохнет по привычке сочувственно. Может, потому поступает так Тетенька, что знает: с дурными намерениями в ее избу ходить нету расчета, поскольку поживиться в ней решительно нечем. В прежние времена случалось наведываться к Тетеньке и жуликам, но, окромя конфуза, они ничего не могли приобрести в ее доме. Тетенька Анна, как бы не догадываясь об истинной цели такого гостя, усаживала его вместе со своими детишками за большой семейный стол, угощала черным хлебом и постными щами, бормоча при этом ласково, скрестив руки на животе:

— Ешь, сынок, ешь, родимый. Притомился, чай, в до-роге-то. Чей же будешь? Не из Завидова ли? Что-то не узнаю.

Незваный гость краснел, окатывался потом, в ответ лепетал что-то невнятное; наскоро поблагодарив хлебосольную хозяйку, он быстрехонько оставлял стол, затем ее избу. Надо полагать, что извлеченный таким образом опыт не хранил долго при себе, а делился им с товарищами, и с неких пор у Тетеньки не было никакой нужды бояться людей, сторониться их.

И теперь на стук она отозвалась немедленно, сказала ласково:

— Да не заперто у меня там. Входи, входи!

Феня не вошла — ворвалась в избу, спросила испуганно:

— Где, где он?

— Да что с тобой, родимая?

Но Феня уже отдернула занавеску, схватила сына на руки.

Между тем Тетенька зажгла лампу, поставила ее на пригрубок печи. Оглядев Феню, всплеснула руками:

— Господи, ухлюсталась-то как! Неужто пешком? Ну, полезай, полезай на печь. Я сейчас чайку… Полезай!.. Чего же ты испужалась, глупая? Разбудила ребенка, ис-пужала и его, поди, до смерти! Живой он, как видишь, и невредимый. Что ему исделается у меня? На моих руках таких-то вот перебывало поболе, чем у тебя… — Она помолчала, тяжко переводя дыхание. — Ну, лезьте на печку, я сейчас… — И пошла к самовару.

Филипп раз и два сладко потянулся, зевнул, окольцевал исхудавшую, утонившуюся шею матери мягкими и горячими своими руками, потыкался носом в ее щеку, в ухо и спрятал лицо у нее под мышкой. Задышал сперва часто, жадно втягивая родной запах, потом дыхание выровнялось, сделалось покойным, на расширившиеся и надолго устремленные на мать такие же синие, как у нее, глаза теперь медленно и осторожно опускались веки. Тени от длинных по-девичьи ресниц, повторяя тихое колебание светильника, мягко легли над верхними выступами припухлых щек. Мальчик опять заснул. И теперь уже мать глядела на него немигаючи и время от времени вздрагивала и даже вскрикивала непроизвольно, и тогда Тетенька взглядывала на нее встревоженно, говорила осуждающе:

— Да будя уж тебе. Что ты, в самом деле?!

И лишь после того как Феня, успокоившись, рассказала ей обо всем, что узнала в эту ночь в доме Степаниды Луговой, к которой забежала поговорить о предстоящих посиделках, Тетенька долго не могла вымолвить слова, что-то все искала слепыми руками на столе. Потом глянула на гостью просветленными, мудрыми своими глазами, сказала с глубоким внутренним облегчением:

— А я не верила никогда в людские наговоры. Я ведь дружила еще со Стешиной матерью. Добрее-то Лукерьи никого и не сыщешь. А Степанида, слышь, вся в нее, в мать, уродилась. Да и про отца никто худого слова сказать не может. Могла ли Стеша… Ты вот что, доченька… Завтра, как вернешься домой, собери баб и девчат своих, расскажи обо всем как есть. Пущай все знают про Стешу, и нечего сторониться ее. Сколько можно!.. Война ведь… Теперя всем нам надо вместе держаться, рука об руку итить, а то по отдельности пропадут все. Так-то. Приголубьте, примите ее, бедняжку, приласкайтесь серд-цем-то к ней, глядишь — и выздоровеет, душой оживет…

— Мы посиделки на днях собираем. И Степаниду пригласим, — сказала Феня.

— Вот и хорошо. Вот и умницами будете, — одобрила Тетенька.

Попив чаю, Феня стала собираться в дорогу, закутывать сына. Она делала это торопливо, вовсе не слыша, что говорила ей хозяйка.

— Не пущу, и не думай! В такую непогодь — да ты и себя и дите погубишь. Вот развиднеется… А сейчас и не смей, и не моги! Так вот я тебя и отпустила! — Тетенька Анна хоть и говорила такие слова, но чувствовала, что поделать с сумасшедшей этой бабенкой она ничего не сможет, и скоро уж сама пачала помогать Фене: сняла с печки теплую, припахивающую каленым кирпичом старую фуфайку, почти силой натянула ее на молодую женщину, заново переодела Филиппа, накинула что-то там на старенькие свои плечи. — Провожу малость. Господи, темень-то, темень какая. Хоть глаз коли! — говорила она уже на улице, держа Феню за руку и направляясь по знакомой лишь ей тропе к дороге. Строго-настрого наказывала, напутствуя: — По кромке, по кромке иди. А то наедет какой-нибудь леший лошадью либо трахтуром в темпоте-то…

У дороги они распрощались. Сделав несколько шагов, Феня вдруг остановилась, резко повернулась к невидимой в темноте Тетеньке, которая — Феня знала про то — стояла на прежнем месте. Подбежала к ней, одной свободной рукой обняла за шею, горячо сказала:

— Спасибо тебе, Тетенька!

— Ну, ну, чего уж там… — говорила та, а сама уж поднесла конец шали к увлажнившимся глазам. — Привози сына… в любое время привози…

В Завидово Феня вернулась с рассветом. На выгоне первым ее увидел пастух Тихан Зотыч и удивился так, что покалеченная левая рука его выскользнула из-под мышки, где он всегда держал ее как на привязи, и нелепо замахала перед его лицом. Пока Тихан ловил и укрощал ее, водворяя на прежнее место, Феня прошла мимо, и пастух не успел справиться, откуда это она в такой ранний час и что с нею такое могло приключиться. Долго глядел вслед, покачивая головой и бормоча что-то неслышное Фене. Едва передав дома своего сына на материно попечение, она отправилась к Степаниде Луговой, удивив этим односельчанок не меньше Тихана. Степаниды в избе не оказалось. Феня отыскала ее на задах, в огороде, у речки, и с трудом оттащила от крохотного, затравеневшего бугорка.

Скоро они были уже в поле — каждая возле своего трактора, а вечером, на полевом стане, Феня и поведала подругам обо всем, что узнала про Степаниду Луговую. Первой бросилась к несчастной этой женщине Настя Вольнова, потом другие, они обнимали ее, и каждая чувствовала, как что-то тяжкое отходит от сердца и как вокруг вроде бы все светлеет, и никому, конечно, в голову не могла бы прийти более чем странная мысль о том, что облегчение это и прояснение между ними пришло в самую что ни на есть жестокую пору: ведь шла война, а главным назначением ее во все времена было делать людей несчастными. Под конец Катерина Ступкина все-таки спросила:

— Зачем же ты, Стеша, осталась в Завидове, не уехала, как другие, в Саратов аль еще куда подальше? Ить молоденькая была, могла бы и замуж…

Степанида встрепенулась, поглядела на старую женщину в крайнем удивлении: