Это был не единственный признак того, что он лгал. Ложь слышалась и в его голосе. До сих пор он стоял на твердой почве и говорил уверенно, однако сейчас как будто переключил передачу — в его интонациях слышалась мольба «поверьте мне».

— Ладно, не важно, — сказала Эмма.

Патуди встал:

— Миссис Леру, мне пора.

Сержант и констебль тоже зашевелились.

— Спасибо, инспектор!

Патуди попрощался с ней. Меня он игнорировал почти до тех пор, пока не вышел. Тогда он посмотрел мне прямо в глаза. Я точно не понял, что мелькнуло в его взгляде — предупреждение или вызов.

Мы с Эммой остались в зале. Она уперлась локтями в колени и опустила голову. Так она просидела некоторое время. Потом что-то пробормотала.

— Что, простите?

— Нам надо подождать. А потом я должна обязательно выяснить, не просил ли Волхутер что-нибудь мне передать.

На обратном пути в частный заповедник «Мололобе» Эмма попросила меня остановиться у мясной лавки в Клазери. Она вошла и вышла через пять минут с пакетом в коричневой оберточной бумаге. Села в машину и протянула пакет мне:

— Это вам, Леммер.

Я взял пакет.

— Можете развернуть.

В пакете оказался билтон — килограмма два, не меньше.

— Я заметила, как вчера вы набросились на мясо у Стефа Моллера.

— Большое вам спасибо.

— На здоровье.

Но передо мной была не прежняя Эмма. Искорка уже ушла. Мы доехали до «Мололобе» молча. Когда мы остановились перед нашим бунгало, она сказала:

— Не бойтесь, я не сплю, — причем на губах у нее проступила кривая улыбка.

Она пропустила меня вперед, чтобы я осмотрел все помещения и обошел нашего «Орла-скомороха» кругом, и только потом вошла внутрь. Дневная жара достигла высшей своей точки — можно сказать, стала практически невыносимой. Когда я подал ей знак, что можно входить, она исчезла в своей спальне, оставив дверь приоткрытой. Я услышал скрип пружин — она легла на кровать. Я прикинул, что мне делать дальше. Оставаться на веранде не было смысла. Я взял журнал «Африка джиогрэфик» и сел в кресло в гостиной — там кондиционер был самый мощный. Немножко подремать тоже будет не вредно. Я листал журнал и вдруг, наткнулся на разворот: «Медоеды». Так вот кто в ответе за гибель Франка Волхутера! Кстати, медоед — любимое животное Коби де Виллирса.

Я прочел статью. Да, попасть в Книгу рекордов Гиннесса как «самое бесстрашное животное на свете» — определенно подвиг, тем более что высота зверька всего каких-то тридцать сантиметров, а весит он не более четырнадцати килограммов!

Мужчина, вошедший в хижину, после чего его заподозрили в убийстве, вовсе не обязательно был бесстрашным.

Далее автор статьи описал медоеда, который поймал африканскую гадюку, был укушен, но через три часа поправился и съел свою добычу.

Жаль, что позавчера ночью у нас не оказалось такого зверька!

Вдруг я услышал из ее спальни какие-то подозрительные звуки.

Я отложил журнал и прислушался. Мне надо было убедиться наверняка. Из ее спальни доносились тихие всхлипывания.

Черт!

Ну и что в таких случаях прикажете делать телохранителю?

Я сидел тихо.

Иногда всхлипывания перемежались рыданиями, свидетельствующими о том, что у нее на самом деле большое горе.

Я встал и подошел к двери. Осторожно заглянул. Она лежала на кровати, и все ее тело сотрясалось в рыданиях.

— Эмма!

Она меня не слышала.

Я повторил — громче, отчетливее. Она не ответила. Я медленно вошел, склонился на ней, положил руку ей на плечо.

— Эмма!

— Извините, — проговорила она сквозь рыдания.

— Не нужно извиняться. — Я похлопал ее по плечу. Мой жест как будто немного помог.

— Леммер, все бессмысленно!

Два часа назад она была дикой кошкой.

— Ничего, — сказал я, но мои слова ее не утешили. — Ничего!

Она вытерла нос мятым платочком и снова разразилась слезами.

— Тише, тише…

Ничего другого мне в голову не приходило. Нельзя сказать, чтобы мои утешения помогли. Я присел рядом с ней на кровать, и она подвинулась, села и обвила меня руками. Потом дала себе волю и разрыдалась так, как если бы наступал конец света.

Потребовалось четверть часа для того, чтобы она выплакалась у меня на груди. Сначала она прильнула ко мне, как к спасательной жилетке, а я продолжал неуклюже похлопывать ее по спине, понятия не имея, что сказать и чем ее утешить, кроме «ш-ш-ш, тише». Но постепенно она успокоилась, рыдания прекратились, тело расслабилось.

Потом она заснула. Я не сразу понял это. Я был слишком раздосадован тем, что у меня затекли ноги, злился на себя за тупость, ощущал тепло ее тела, прижатого ко мне, ее аромат. От ее слез у меня намокла рубашка. Наконец, я понял, что ее дыхание стало медленным и глубоким. Когда я поднял голову, то увидел, что ее глаза закрыты.

Я осторожно уложил ее на подушку. Благодаря кондиционеру в спальне было прохладно, поэтому я накрыл ее одеялом и крадучись вышел в гостиную, где сел в кресло.

Мне пришлось пересмотреть свое мнение о ней. Может быть, она и очаровательная молодая женщина, которая очень хочет вернуть своего брата. Может быть, с каждой порцией новых сведений надежда все больше таяла, но она все равно не отказывалась от нее, ее влекли приключения, заговор и тайны — до сегодняшнего утра. А сейчас она разрывается между двумя одинаково неприемлемыми для нее вариантами: либо Коби де Виллирс ее брат и убийца, либо он ни тот ни другой. Как будто она еще раз лишилась его.

А может быть, мне следует быть осторожнее. Может быть, следует переписать закон Леммера о маленьких женщинах, добавив туда пункт: «Не верь себе».

Я не мог сосредоточиться на журнале. Мои руки помнили очертания тела Эммы, а сердце сжималось от сочувствия к ее беспомощности и отчаянию.

Я всего лишь ее телохранитель, единственный, кто оказался рядом. Она точно так же выплакалась бы на плече у любого. Она умная, социально приспособленная, необычайно богатая, высокообразованная и красивая молодая женщина, а я — Леммер из Си-Пойнта и Локстона. Мне не следует это забывать.

Я понял, что за прошедшие сутки дважды укладывал Эмму Леру в постель. Может быть, имеет смысл попросить премию?

18

Позже Эмма отправилась в ванную, где провела более часа. Когда она вышла, то спросила:

— Поедим?

По ней невозможно было догадаться, что она совсем недавно плакала. Тогда я впервые увидел ее в платье. Платье было белое, в крошечный красный цветочек, с голыми плечами. На ногах у нее были белые сандалии. Она выглядела моложе, но глаза у нее были старые.

Сгущались сумерки; мы молча брели по аллее. Солнце пряталось за живописные скопления снежно-белых кучевых облаков на западе. На горизонте вспыхивали зарницы. Влажность была невыносимой, жара — невероятной. Даже птицы и насекомые затихли. Казалось, вся природа затаила дыхание.

По пути в ресторан нас перехватила блондинка Сьюзен, «сотрудница службы гостеприимства», которая почему-то общалась с нами не на родном африкаансе, а по-английски.

— Ах, мисс Леру, как вы себя чувствуете? Я слышала про мамбу, и нам всем так жаль… Сейчас в вашем бунгало все в порядке?

— Да, все в порядке, большое вам спасибо, — глухо ответила Эмма. Очевидно, происшествие с мамбой до сих пор огорчало ее.

— Чудесно! Приятного аппетита!

Когда мы сели, Эмма заметила:

— В самом деле, надо было ответить ей на африкаансе.

— Да, — не думая, брякнул я.

— Леммер, вы — сторонник языковой чистоты? Пурист? — спросила она довольно вяло, как если бы заранее знала, что я уклонюсь от ответа. А может быть, ею снова овладевала депрессия.

— Вроде того…

Она рассеянно кивнула и потянулась к винной карте. Некоторое время смотрела в нее, а потом подняла взгляд на меня.