— Конечно, знаю; я знаю все, что вы хотите сказать. Но наказан он должен быть не только за оскорбления, но еще и за злость, за бесчувственность, проявившиеся в дьявольски ужасном обхождении с беззащитной женщиной и ее бедным ребенком. Кровная месть меня не касается; он убил старика, но я не призван быть его судьей; зато я видел слепого ребенка, лежавшего возле головы своей матери, торчавшей из земли и взывавшей о помощи; я видел грифов, слетевшихся к этому месту и готовых растерзать мать и ребенка. Это проявление жестокости изымается из обычая кровной мести, и шейх именно за нее должен получить наказание.

— И тем не менее я не могу не выразить сомнений в ваших полномочиях!

— Скажите, чего вы хотите? Мои христианские чувства возмущены подобной бесчеловечностью. Вы тоже были христианином, и я знаю, что в душе остаетесь им, хотя, к сожалению, носите мусульманский наряд. Вы только предупредили меня о последствиях, которые мне не страшны, а в глубине своего сердца считаете меня правым. Повторяю свою просьбу: позовите своих солдат! Я пообещал, что он будет наказан еще до вечерней молитвы, а свои обещания я привык исполнять. Если вы не согласитесь, я сам отлуплю его!

— Если вы твердо решили выполнить свое обещание, перед моими глазами или за моей спиной, то пусть уж, вам в угоду, наказание совершится здесь.

Дав свое согласие в такой исключительно ясной форме, Крюгер-бей распорядился привести к нему пленных. Он уселся перед отведенной для него палаткой; я должен был занять место по одну сторону от него, Виннету и Эмери — по другую.

Судя по способу, каким он пользовался своим родным языком, точнее, использовал его, чиновник вовсе не мог вершить суд; все его поведение определяли сложившиеся обстоятельства.

Когда солдаты услышали, что господин ратей желает поговорить с пленниками, они сошлись поглазеть. Офицеры образовали вокруг нас широкий полукруг. Привели шейха аюнов с его людьми. Он знал Крюгер-бея и поприветствовал его, но — только легким кивком головы. Свободный бедуин смотрит свысока на чиновника, выполняющего приказы своего начальства или солдата паши. Но здесь он ошибся; Крюгер-бей заорал на пленника по-арабски:

— Кто ты такой?

— Ты же меня знаешь! — дерзко ответил шейх.

— Мне тоже показалось, что я тебя знаю, но твое высокомерное приветствие дало мне повод усомниться, не ошибся ли я. Возможно, ты его светлость великий султан из Стамбула, нынешний предводитель всех правоверных?

— Нет, — ответил шейх, который никак не мог понять, куда клонит военачальник.

— Тогда почему же ты приветствуешь меня словно сам султан, на светлый лик которого не смеет пасть взгляд моих глаз? Вот я и хочу услышать, кто ты такой!

— Перед тобой Фарид аль-Асвад, верховный шейх племени улед аюн.

— Ах, вот оно что! Аллах снова открыл мне глаза, чтобы я смог узнать тебя. Итак, ты бедуин из племени аюнов, никто другой, как аюн, — и не больше, и все-таки твой затылок настолько одеревенел, что ты не удостаиваешь должным приветствием господина ратей, пашу — да ниспошлет ему Аллах тысячу лет благоденствия! Я научу тебя сгибать свою толстую шею!

— Господин, я — свободный аюн!

— Убийца ты!

— Я не убийца, я только осуществил кровную месть, но никого из присутствующих это не должно интересовать. Мы — свободные люди, и у нас есть свои законы, по которым мы и живем; мы платим паше подушный налог, а большего он от нас требовать не вправе, и никакого дела до наших обычаев ему нет.

— Ты ведешь себя так, словно главное для тебя — права, которые ты хорошо изучил, но ты, кажется, плохо знаешь свои обязанности. Я не оспариваю твои права, но и ты вспомни об обязанностях. Ты видишь во мне представителя паши и должен уважать и почитать меня как самого пашу. Ну-ка отойдите на двадцать шагов! А потом подойдете снова и поприветствуете меня, как положено моему положению! Иначе я мгновенно прикажу высечь вас!

— На это ты не осмелишься! — вспылил чернобородый. — Мы — свободные люди, как я уже говорил.

— Вы свободны в пустыне; когда же вы находитесь перед пашой или передо мной, то становитесь подчиненными, потому что платите нам налог. А там, куда я ставлю свою ногу, действуют законы паши. Кто им не подчиняется, тот заслуживает наказания. Ну, двадцать шагов назад, а потом — приветствовать, как следует! Шевелитесь!

Они увидели, что дело серьезно, да и я полагал, что Крюгер-бей приведет свою угрозу в исполнение, если пленники откажутся повиноваться ему. Они отступили на двадцать шагов, потом приблизились снова, низко склонившись до земли и прикладывая правую руку поочередно ко лбу, устам и груди. А Крюгер-бей опять заорал:

— А где же слово «салам»? Вы что, онемели?

— Салам алейкум! [47]— приветствовал его шейх. — Аллах да продлит твои дни и подарит тебе все радости рая!

— Салам алейкум! Аллах да продлит твои дни и подарит тебе радости рая! — дружно повторили все тринадцать его спутников.

— Алейкум-ус-салам! [48]— коротко ответил Крюгер-бей. — Что привело вас сюда?

— Нас заставили сюда прийти, — ответил шейх. — За то, что мы наказали одну женщину из племени улед аяр, с которыми нас разделяют обычаи кровной мести.

— Кто вас заставил?

— Те трое людей, что сидят рядом с тобой.

— Но вас-то было четырнадцать! Как же ты можешь, не краснея, сознаваться в том, что вас взяли в плен всего три человека?

— Нам не надо краснеть, потому что эти люди связались с шайтаном [49]; он дал им ружья, с которыми не справятся несколько сотен воинов.

— Это богобоязненные люди, и они с дьяволом не знаются. А вы-то ведь все храбрые воины, побеждавшие уже во многих сражениях, не знающие ни колебаний, ни страха.

— Ты же их еще не знаешь, а нам-то они уже сказали, кто они такие.

— Ну и кто же?

— Один из них немси, другой — инглези, третий — американи. Все трое неверные, место которым в аду. Что они тут делают, в нашей стране? Кто дал им право вмешиваться в наши взаимоотношения? Нам эти собаки…

— Стой! — с угрозой в голосе оборвал его полковник. — Не смей их оскорблять, потому что они — мои гости и друзья; вместе с ними вы оскорбляете меня. Не произноси больше таких слов!

И он продолжал совсем другим, гораздо более дружественным тоном:

— Между вами и улед аяр пролегла кровь? Давно ли?

— Почти два года назад.

— Я выступил в поход против них. Стало быть, теперь они мои враги, как и ваши.

— Мы знаем об этом и надеемся, что ты отнесешься к нам как к друзьям.

— А в чью же пользу закончилось то старое кровавое дело?

— В нашу.

— Сколько ваших людей убили враги?

— Ни одного.

— А вы у них?

— Четырнадцать мужчин.

Я знал, что внезапность дружеского тона полковника должна была иметь какую-то причину. И вот теперь он, резко изменив тон, строго сказал:

— Это вам дорого обойдется! Я выдам вас аярам.

— Этого ты не сделаешь! — испуганно воскликнул шейх. — Они же твои враги!

— Но когда я вас выдам, они станут моими друзьями!

— О Аллах! Они будут мстить и всех нас убьют! Но у тебя нет права выдавать нас. Мы же не твои рабы, которых ты можешь дарить по собственному желанию!

— Вы — мои пленники! Напоминаю вам, что прогулка на место, где вы закопали женщину, дорого вам обойдется!

Шейх мрачно уставился в землю прямо перед собой, затем, подняв глаза и проницательно и испытующе взглянув в лицо полковнику, спросил:

— Ты в самом деле собираешься нас выдать?

— Клянусь в этом своим именем и собственной бородой!

Гримаса лютой ненависти пробежала по лицу аюна, и он насмешливо продолжал:

— Ты, верно, думаешь, что они нас убьют?

— Да, вероятно, так они и поступят.

— Ты ошибаешься; клянусь моей душой, ты ошибаешься! Они не станут нас убивать, они возьмут с нас дине [50]: несколько лошадей, верблюдов и овец ценнее для них, чем наша кровь. Потом мы станем снова свободными и подумаем о тебе! Мы тебе… тебя…