В городе циркулировали самые разноречивые слухи. Одни утверждали, что король по возвращении пришел в сознание, чувствует себя лучше, и явилась надежа на выздоровление, другие уверяли, что Казимир никого не узнает, и что окружающие со слезами на глазах ожидают с минуты на минуту его кончины.

Известно было, что король обещал передать престол Людовику, королю Венгрии, но неизвестна была его воля относительно принадлежавшего ему движимого и недвижимого имущества.

От первой и последней жены оставались дочери; кроме того от Ракичаны – сын Ян Богута, которого мы видели у Вержинека, и от Эсфири – сын Немир –старший сын Полка умер – и две дочери. Будущее всех их надо было обеспечить. Между тем, духовенство начало громко высказываться о том, что дети Эсфири и Рокичаны, как незаконные, никаких прав на наследство не имеют. Хотели уничтожить все воспоминания об этих несчастных любовных связях.

На четвертый день после возвращения короля в столицу никто уже не надеялся на его спасение… Мистер Генрих откровенно заявил, что силы короля исчерпаны, и смерть неизбежна. Мацей сидел возле ложа умирающего и проливал горючие слезы. Кругом замка стояли толпы народа в ожидании известий. Шептались о том, что король пришел в сознание и выразил желание сделать свои предсмертные распоряжения… В этот день были вызваны в замок кастеляны, воеводы и высшие должностные лица. Целый день шли совещания у изголовья умирающего, – записывалась его последняя воля. Близкие и духовенство не охотно согласились упомянуть в завещании незаконнорожденных детей, на долю которых досталось лишь маленькое обеспечение. Толпа весь день провела в тревожном ожидании.

На следующий день, пятого ноября, среди гробовой тишины, царившей в городе, раздался печальный колокольный звон, извещавший о кончине великого короля с благородной душой.

Столица погрузилась в печаль.

В то время как королева Ядвига в глубоком трауре с двумя дочерьми молча молилась у гроба супруга, в сердце которого при жизни его она не занимала никакого места, а придворные отдавали ей все должные почести, в Лобзове у окна, обращенного в сторону Кракова сидела Эсфирь, сохранившая свою прежнюю величественную красоту и как бы окаменевшая от боли. Ее черные неподвижные глаза были устремлены в осеннюю серую мглу; перед нею проносились картины прошлого, и она даже плакать была не в состоянии. В тот момент, когда она услышала колокольный звон в Вавеле и поняла, что любимый человек умер, все для нее было кончено. Около нее сидел десятилетний сын Немира, который глядя на мать, не мог понять, что с ней случилось, что она даже забыла о детях. Рядом тихо сидели две девочки и робко поглядывали на мать. Кругом была тишина, лишь ветер доносил похоронные звуки колоколов.

В первый же день возвращения короля Эсфирь, переодетая, закрыв лицо вуалью, пробралась в Вавель в надежде увидеть его. Она не хотела ни о чем просить его ни для себя, ни для детей, а молила лишь о том, чтобы ей позволено было последний раз взглянуть на обожаемого человека, пожать его холодную руку.

Возможно, что и Казимир своим блуждающим взором искал ее, и сердце его чувствовало ее присутствие, но устами не мог выразить своего желания. Суровые лица монахов и сановников, вероятно, поняли желание короля, но не желая потворствовать таким слабостям, тщательно охраняли вход к нему. Проходившие мимо Эсфири придворные, еще так недавно заискивающие перед ней, притворялись, что не видят и не знают ее, и никто не хотел содействовать ее свиданию с умирающим. Исповедник, узнав о присутствии Эсфири в замке, вышел в сени с нахмуренным лицом и велел удалить всех, не принадлежавших ко двору. Многие повиновались; Эсфирь стояла неподвижно. В этот момент проходил мимо Кохан Рава; Эсфирь остановила его, открыла лицо и взглянула на него умоляющими глазами, говорившими больше, чем слова. Кохан сделал движение руками, показав, что не в силах исполнить ее просьбу, и удалился в комнату больного. Эсфирь все еще не теряла надежды увидеть в последний раз дорогого человека и не уходила.

Наступила ночь… Казимир, погруженный в тяжелый сон, который часто является предвестником наступающей кончины, беспокойно метался на постели, изредка открывая глаза. Из уст вырывались бессвязные речи, из отрывистых слов можно было догадаться, что в нем ожили воспоминания о прошлых страданиях…

Когда Кохану показалось, что король пришел в сознание, он быстро наклонился к уху больного и шепнул о присутствии Эсфири в замке.

Казимир вздрогнул, широко открыл глаза, обвел ими вокруг комнаты, но никого не увидел кроме ксендза и слуги. Усталые глаза медленно закрылись, и король снова задремал и впал в забытье…

Кохан медленно вышел в сени и нашел Эсфирь, одиноко сидящую на прежнем месте… Увидев его, она вздрогнула и поднялась, ободренная надеждой… Сожаление к несчастной женщине не дало ему проговорить жестких слов, отнимавших всякую надежду. Он молча подал ей руку и повел к выходу… Между ними разыгралась немая тяжелая сцена. Эсфирь верить не хотела, что она забыта и ее не допустят к ложу умирающего. Кохан почти насильно тащил сопротивлявшуюся женщину. Эсфирь, наконец, опомнилась, призвала всю свою гордость на помощь и, оттолкнув руку Кохана, величественно направилась к воротам. Кохан молча провожал ее.

За все время любовной связи с королем из многочисленной родни Эсфири мало кто посещал ее. Отдавшись всей душой Казимиру, она не нуждалась в обществе других и боялась, что появление родных могло пробудить в короле воспоминание о ее происхождении. Один лишь Левко изредка посещал ее и то, когда нужно было ее посредничество для защиты сынов Израиля. Она принимала живое участие в судьбах своих единоверцев, и они уважали ее и даже снисходительно отнеслись к тому, что она по желанию короля согласилась окрестить своих детей.

Когда Эсфирь, одинокая и не допущенная к ложу умирающего столь близкого ей человека, вышла из замка в сопровождении Кохана, единственного человека, пожалевшего бедную женщину, к ней подошел Левко, видимо, поджидавший ее.

Он знал, что теперь пришла его очередь взять под свое покровительство одинокую, осиротевшую женщину. Он понимал, что все, кто неблагосклонно смотрел на эту любовную связь короля, продолжавшуюся столько лет, теперь воспользуются его смертью, чтобы унизить женщину, от которой при жизни Казимира нельзя было оторвать, и лишить ее всего имущества. Левко считал себя обязанным придти на помощь этой женщине, не только потому что она была его родственницей, но и из уважения к памяти короля, которому он сам и его народ был так много обязан.

Несколько слов, произнесенным им на еврейском языке, остановили Эсфирь. Кохан, заметив Левко и находя, что Эсфирь более не нуждается в защитнике, вернулся в замок. Старик взял за руку молчавшую женщину и довел ее до стоявшей недалеко от замка повозки, ждавшей его. По дороге он ей что-то говорил, но он, вероятно, ничего не поняла, потому что шла за ним, как автомат, не сознавая, куда ее ведут. Левко усадил Эсфирь в повозку и приказал кучеру ехать в Лобзово.

Сидевшая в повозке старая служанка Эсфири закутала ее в плащ и всю дорогу крепко придерживала несчастную женщину, окаменевшую от отчаяния. В Лобзове дети спали, когда повозка подъехала к дому и с нее сняли мать в полуобморочном состоянии. Ее уложили в постель, и она несколько дней не приходила в себя. Из замка к ней не доходили никакие известия. Возможно, что у Казимира и появилось желание увидеть ее, но исповедник не уходил от ложа умирающего…

Перед самой кончиной короля к ней приехал старый Левко. Хотя он и знал, что горе ее неутешно, он поспешил привезти ей известия о последний распоряжениях Казимира, о которых он узнал от Вержинека и Сухвилька. Несмотря на возражения окружающих, король завещал детям имения Кутав, Южнич, Другне и кое-какие драгоценности на память.

Эсфирь выслушала это известие с таким холодным равнодушием ко всему, которое ею овладело со времени болезни короля…

Старик, видя, что слова его не произвели на Эсфирь никакого впечатления, неуверенный даже, поняла ли она его, пробыл недолго и уехал обратно, приказав слугам беречь свою госпожу. Не принимая пищи, на проронив ни слова, провела Эсфирь все время болезни короля. Дети робко подходили к ней, заговаривали, но все было напрасно. Казалось, она ничего не видела и ничего не чувствовала.