Ну а как обстоит дело с приписываемой самому Горбачеву причастностью к планам заговорщиков? Версия еще более фантастическая.
Для начала стоит рассмотреть факты. Они сводятся к упомянутой "4-й" линии связи. Инкриминируя Горбачеву столь тяжкое обвинение, Лебедев не задумался над тем, что у президента могли отобрать и пресловутый персональный передатчик. Генеральный прокурор России В. Степанков и руководитель следствия по делу ГКЧП доказывают, что с 16 часов 30 минут 18 августа 1991 года Горбачев уже не контролировал "ядерного чемоданчика", так называемый ядерный караул (группа офицеров во главе с полковником В.Т. Васильевым) изолирован, а затем отправлен в Москву, и, вообще, роковая кнопка находилась все это время в распоряжении Генерального штаба.
Забавно, что отрывок из книги Степанкова и Лисова опубликован в том же номере "Независимой газеты", в котором Лебедев предается своим детективным фантазиям.
Стоит привести и показания телефонистки коммутатора "Мухолатка" Тамары Викулиной:
- Я только собиралась соединить Горбачева с его помощником Шахназаровым вдруг откуда ни возьмись за моей спиной появились офицеры правительственной связи. Сейчас, говорят, отключим связь с Горбачевым. Я в ответ: "Только что сообщила Горбачеву, что соединяю его с Шахназаровым. Неудобно теперь не соединять". Как только разговор с Шахназаровым закончился, связь тут же пропала. Следующим должен был с Михаилом Сергеевичем говорить Председатель Верховного Совета Белоруссии Дементей. Но офицеры - они уже распоряжались на коммутаторе - посоветовали ему положить трубку и больше не беспокоить президента звонками...
Коммутаторы перешли на ручной режим работы. Только по автомату никто не мог бы дозвониться с "Зари", если бы даже каким-то образом восстановил связь. Все разговоры в процессе ручного режима становились подконтрольными. На правительственном коммутаторе в Ялте место дежурной телефонистки занял офицер КГБ. Он получил указание предоставлять связь только радиостанции "0254", установленной в автомобиле Генералова. И только по паролю. Пароль был "Марс"*.
Полагаю, этого достаточно, чтобы раз и навсегда отказаться от подозрений, будто у Горбачева была возможность связаться с миром и он ее сознательно не использовал. Это - фактическая сторона дела. Но следует рассмотреть и основанную на чистой дедукции версию Л. Баткина о мнимой причастности президента к заговору**.
Суть ее концентрированно изложена в следующих утверждениях. "Это был не столько государственный переворот, сколько государственный поворот", "В программе хунты не значилось, по существу, ничего такого, что расходилось бы с официальной или закулисной политикой Центра вообще и Горбачева в частности".
Напрашиваются два вопроса. Первый: следует ли отсюда, что заговорщики были согласны с проектом нового Союзного договора, подготовленным к подписанию 20 августа? И второй: если их планы не расходились с политикой Горбачева, зачем вообще понадобилось это рискованное предприятие и почему они отважились на тягчайшее государственное преступление, отстранив от власти законно избранного президента?
Ответ таков: "Идея чрезвычайного положения и чрезвычайных полномочий на протяжении почти двух лет была самой навязчивой идеей Горбачева". В соответствии с этой логикой Михаил Сергеевич оказался во власти навязчивой идеи ЧП уже тогда, когда по его инициативе (я бы даже сказал, "при его понукании") в стране начала формироваться парламентская система, обрела свободный голос печать, готовились предпосылки для формирования многопартийной системы. Разъезжал генеральный секретарь по городам и весям, уговаривал трудящихся взять свою судьбу в собственные руки, гнать бюрократов, а у самого в это время в мыслях: "Как бы мне ввести чрезвычайное положение". Большой шутник - Леонид Баткин!
Но разве идея ЧП - выдумка, не носилась ли она в воздухе, не доказывали ли некоторые политологи, что стране не обойтись без "железной руки", а структурные реформы успешно осуществляются только под надежным прикрытием штыка? Да и Верховный Совет не от нечего делать принял Закон о чрезвычайном положении.
Все это было. Но, обыгрывая мнимую "одержимость Горбачева" чрезвычайными методами, Баткин преднамеренно умалчивает о двух обстоятельствах. Во-первых, если президент и говорил о возможности введения ЧП в отдельных регионах, то только в связи с возникавшими там конфликтными ситуациями, когда на почве этнических раздоров начинала литься кровь (кстати, именно это пришлось сделать Ельцину в Осетии в ноябре 1992 года).
Что еще важнее, сама возможность введения ЧП мыслилась исключительно в рамках законности. Когда был поставлен вопрос о принятии специального законодательного акта на этот счет, некоторые публицисты недоумевали: зачем президенту это понадобилось, у него и так "вагон полномочий". Другие же не без оснований критиковали его за то, что не были своевременно приняты жесткие меры, в том числе - с введением чрезвычайного положения, для предотвращения насилия в Фергане, Новом Узене, Сумгаите и других местах.
Надо быть уж очень пристрастным, чтобы не понять: если Горбачев и одержим какой-либо идеей, то отнюдь не ЧП. Как раз напротив, его идефикс, подлинная страсть - легитимность власти и политики. Ради этого, собственно говоря, предпринята и вся политическая реформа. Как раз последние два года, о которых говорит Баткин, Михаил Сергеевич от речи к речи призывал отказаться от "кулачных" форм политической борьбы, возмущался теми, кто не понимает преимуществ парламентской демократии перед голодовкой и булыжником как "оружием пролетариата".
В поисках доводов для подтверждения своей версии Баткин использует известный эпизод выступления трех министров на закрытом заседании Верховного Совета СССР с косвенной критикой президента, а затем и эскападу Павлова, потребовавшего от парламента расширить полномочия кабинета министров. Почему президент всего лишь пожурил своих бывших соратников, а не прогнал их? Согласен, надо было гнать. Но дело как раз в том, что Горбачев не усмотрел состава преступления в попытке высших чиновников его администрации ставить волнующие их вопросы с парламентской трибуны. Он был, безусловно, раздражен, даже выведен из себя этим проявлением нелояльности, чего не скрывал в своем кругу. И тем не менее не видел оснований для принятия дисциплинарных мер. Во всяком случае, отложил это на будущее, тем более что впереди было подписание Союзного договора, за которым неминуемо последовала бы смена всей структуры властных органов Союза.
Что все это так, вероятно, лучше всего подтверждает содержание первого разговора Горбачева с заговорщиками. Он им сказал: если вы не согласны с Союзным договором, с нашей политикой, считаете необходимым ввести чрезвычайное положение - ставьте этот вопрос на Верховном Совете. Я такой необходимости не вижу, но готов лететь вместе с вами в Москву, пусть вопрос решается на конституционной основе.
После избавления из "форосского плена", в течение 22-24 августа Михаил Сергеевич рассказывал своему "ближнему" окружению, как все это происходило. Одновременно решались многие неотложные вопросы, но в промежутках между подписанием документов и телефонными беседами с лидерами зарубежных государств он вновь и вновь возвращался к этой теме, вспоминал подробности, делился новыми догадками. Президент был в редком для себя возбужденном состоянии, когда человек раскрывается, распахивается до предела, когда потребность снять с души груз забот и сомнений побуждает его быть искренним до конца. Оставляя в стороне все доводы логики и холодного разума, можно не сомневаться, что в тот момент мы услышали неприкрашенную правду. И я дословно воспроизвожу сказанное им, хотя примерно то же самое Михаил Сергеевич не раз повторял в различных интервью и беседах.
- В тот день я разговаривал по телефону с Янаевым, Щербаковым. Геннадий Иванович... Вот ведь какая подлость!.. Как ни в чем не бывало: все здесь готово к подписанию, мы вас будем встречать.