Последний разговор был с Георгием. Помнишь? - Я кивнул. - Речь не потеряй, она еще пригодится.

Потом отключили все телефоны, наглухо изолировали. А около пять часов мне говорят: "К вам приехали товарищи Бакланов, Болдин, Шенин, Варенников". - "Кто их приглашал?" Пожимают плечами: "Приказал пропустить Плеханов*". - "А Медведев где?" - "Уехал".

Начальник охраны президента генерал В. Медведев, выполнявший те же функции при Брежневе, получил приказ срочно выехать из Фороса. Михаил Сергеевич не обвинял его: человек военный, обязан подчиниться прямому начальству. А вот другие охранники говорили, что просто струсил, сбежал. Они правы и формально: Президент - высшая власть, главнокомандующий, никто без его согласия не вправе распоряжаться его личной охраной.

- Ладно, - продолжал Михаил Сергеевич, - я велел провести их в кабинет. Вошли по-хозяйски, без былого почтения. Видно, хотели подчеркнуть свою решимость. Сели, не дожидаясь приглашения. И с места в карьер: обстановка тяжелая, надо спасать страну, создан комитет по чрезвычайному положению. Спрашиваю: "Кто создал?" Называют членов ГКЧП и предлагают подписать президентский указ. А нет - так передать полномочия Янаеву. Говорил в основном Бакланов. Порой подключались и другие. Болдин держался подчеркнуто холодно, отчужденно, словно мы с ним и незнакомы. Стал рассуждать, что у меня нет выхода.

Ну тут я им выдал. Никаких указов подписывать не буду, под дулом ничего от меня не добьются. Сказал им, что они безумцы, самоубийцы. Себя загубите - черт с вами, но ведь страну сталкиваете в пропасть. Не удержался от сильных выражений.

Они опять: надо спасать Родину, другого выхода нет. Не хотите подписывать - откажитесь от поста. Я пробовал призвать к уму-разуму: считаете, что нужны перемены, вносите предложения, соберем Верховный Совет, будем действовать по Конституции, по закону. Но понял, что переубеждать их бесполезно. Заключил так: требую немедленно восстановить связь, дать самолет, иначе будете отвечать за государственное преступление.

Вошла Раиса Максимовна. Они поднялись ей навстречу. Она им руки не протянула, спросила: "С чем приехали?" - "Мы ваши друзья, хотим спасти страну и президента..." - "Вы предатели, потерпите сокрушительное поражение!"

Уехали визитеры, мы собрали охрану - все тридцать два человека сказали, что будут с нами до последнего. Боялись отравления, подсчитали, что есть в доме из продуктов - хлеб, крупы, сахар, овощи. Решили, что надо любым способом дать знать о происшедшем. Засняли на видеокамеру мой рассказ, дважды продублировали, потом прятали у разных людей - одну пленку взялась сохранить стенографистка Оля Ланина, другую доверили доктору...

- Грубее всех, - вспомнил с обидой Михаил Сергеевич, - держался Варенников. Когда я отказался подписать указ о чрезвычайке, он выругался и сказал: "Иного мы не ждали, что же, будем действовать сами".

Весь этот эпизод гораздо полнее описан самим Горбачевым*. Суть дела в том, что в канун решающих перемен, когда подписание нового Союзного договора стало неминуемым, противники его пошли ва-банк. То, что для президента явилось плодом длительных усилий и искусства компромиссов, для них было "предательством". В новом, подлинно федеративном и демократическом государстве Михаил Сергеевич видел свое детище, а заговорщики - монстра, пятнадцатиглавую гидру. Привычка покорно следовать воле генсека, бывшая для партийных чиновников столь же непререкаемой, как для верующего католика слово Папы Римского, провела их до августа 1991 года через все другие преобразования, многие из которых, конечно же, были им не по душе. Но реформа Союза явилась для них настолько сильным шоком, что идеологическое табу не устояло. Все как один выдвинутые им на высокие должности, они подняли на него руку.

Здесь я вынужден вернуться к своему выступлению в Верховном Совете РСФСР 21 августа. Дело в том, что некоторые идеологи истолковали его чуть ли не как оправдание действий гэкачепистов с одной оговоркой: "чрезвычайку" надо было вводить другими методами. В действительности смысл сказанного состоял в следующем: заговор вверг страну в такое состояние, из которого не выйти иначе как с помощью экстраординарных, то есть чрезвычайных, методов. Именно так и случилось. Сосредоточение власти в руках Государственного совета, фактический роспуск Съезда народных депутатов - это были уже неконституционные меры, диктовавшиеся чрезвычайной обстановкой. Увы, и они оказались бесполезны.

Почему я прибег к знаменитой метафоре Жозефа Фуше? Потому что заведомо было ясно, что попытка сорвать заключение нового Союзного договора при нынешнем состоянии вещей неминуемо приведет к резкому усилению сепаратистских тенденций. Даже если бы заговорщикам удалось закрепиться у власти, они не смогли бы предотвратить федерализацию или конфедерализацию бывшего унитарного государства. Поначалу республики подчинились бы грубой силе, но едва ли согласились вернуться в прежнее состояние. Само покушение на это сыграло роль детонатора взрывной волны: хотя и не обходившийся без осложнений, но все же направляемый процесс преобразования Союза был грубо оборван. Возникла угроза спонтанного его распада, которую так и не удалось предотвратить.

Баткин не случайно воспринял с неодобрением эту часть моего выступления. Дело в том, что, в конечном счете выиграв от всего случившегося в августе 1991 года, радикалы рассматривают это как свою победу, даже пытались объявить 21 августа национальным праздником. Я же полагаю правильным видеть в этом событии национальную трагедию. Не потому, конечно, что провалился заговор, а потому, что был поставлен крест на относительно мирном, плавном развитии реформации.

Ближайшей целью гэкачепистов было сорвать подписание Союзного договора, стратегической - разрушить новоогаревский процесс. А Баткин не без удовлетворения замечает, будто "после августа несостоятельность новоогаревского процесса стала общепризнанной (со стороны российского руководства тоже)". В действительности Ново-Огарево стало символом единственно рациональной политики в условиях происходивших у нас структурных реформ. Это ведь не что иное, как формула согласия. В период, когда рухнувшая тоталитарная система грозит погрести страну под своими обломками, когда маячит опасность новой гражданской войны вокруг на сей раз "наследия социализма", когда весь мир трепещет перед тем, к чему это приведет на земле, насыщенной ядерными боезарядами и атомными станциями, в этот период более всего нужны здравый смысл и высочайшее чувство ответственности у власть предержащих. Их-то они и проявили, собравшись в Ново-Огарево, а после августовских потрясений возобновив свои встречи на заседаниях Государственного совета.

Но остановить лавину уже не удалось. Заговор обреченных обрек страну на распад.

Последняя попытка

Многие обращали внимание на внешнее сходство Горбачева с Бонапартом. Тот же чеканный профиль, решительная походка, горделивая осанка...

Но есть некое сходство и в их судьбе. Наполеон после бегства с Эльбы и возвращения в Париж продержался у власти 100 дней. Горбачев, после того как его вызволили из заключения в Форосе и восстановили в правах президента, оставался им 125 дней, а если не быть формалистами (или, напротив, быть ими?), нужно вычесть отсюда еще 17 дней: с 8 декабря, когда Ельцин, Кравчук и Шушкевич сговорились в Беловежской Пуще распустить СССР, у главы Союзного государства не было больше государства.

Наполеон предпринял последнюю отчаянную попытку отстоять трон, и она стоила жизни десяткам тысяч человек, павших под Ватерлоо. Есть легенда, что французы проиграли сражение по вине нерасторопного генерала Груши, опоздавшего привести свой отряд на выручку императору. Даже если так, на сколько дней можно было отложить неизбежное в конце концов поражение в неравной борьбе с объединенными силами всей остальной Европы?