Гривен жадно впитал в себя весь разыгравшийся в Сан-Себастьяне спектакль, превратив его впоследствии в фон, на котором должна была сверкать его Лили. Именно здесь предстояло ей пересечь финишную черту, протиснуться через толпу болельщиков, потянуться обеими руками к… Конраду Фейдту? Да, возможно, ему удастся выкроить время на эти съемки. Они с Люсиндой возненавидели друг друга с первого взгляда, но «любви перед камерой» это помешать не должно, оба актера должны воспринять это как вызов. Так что теперь Гривен для реализации своего замысла имел уже, как ему и хотелось, двух актеров, и тут, полный решимости отснять задуманную сцену, он обратил внимание на странного человечка, который, стоя у гигантского «Бугатти», смотрел в его сторону.

Низкорослый и чернявый, человек, вдобавок ко всему, еще и хромал. То ли память о войне, то ли врожденное уродство. Гривену он напомнил Тулуз-Лотрека, если того, конечно, выбрить дочиста. Но где же, черт побери, он мог его видеть раньше?

Они продолжали, переходя с места на место, обмениваться заинтересованными взглядами, пока наконец у Гривена не иссякло терпение. Он подошел к незнакомцу, представился, подал руку.

— Доктор Йозеф Геббельс, — кивнул в ответ человечек. — Гауляйтер Берлина.

Крупная шишка в Национал-социалистической рабочей партии. Теперь, поневоле почувствовав себя неуютно, Гривен понял, почему ему показалось знакомым это лицо. Плакаты с фотографиями доктора Геббельса и его приехавшего из Австрии фюрера были налеплены на грифельные доски в университете и на стены жилых домов, как правило, расцарапанные гвоздем, заплеванные, обмазанные собачьим дерьмом или тухлыми яйцами. И все это было прямым следствием попытки нацистов обзавестись сторонниками в Берлине — в признанной цитадели социал-демократов и коммунистов. Встретиться с Йозефом Геббельсом здесь и сейчас было все равно, что наткнуться в райских кущах на Змия.

— Я знаком с вашим творчеством, господин Гривен. Вашим и вашей очаровательной супруги.

— Членам вашей партии не следовало бы полагаться на россказни киножурналистов. Мы с фройляйн Краус не женаты и жениться не собираемся.

— Да, так оно всегда и бывает. Сначала. — Он улыбнулся, но глаза его оставались холодными. Темные, непрозрачные, они питались, казалось, от какого-то внутреннего источника. — Нашему фюреру очень понравился «Миллион марок одной купюрой». Он пролил слезы, узнав о том, какой страшный конец ждет вашу героиню.

— Скажите ему, что она жива и здорова. И благоденствует. — Гривен пальцем указал на королевский «Бугатти». — А теперь, когда господина Гитлера выпустили из тюрьмы, не захочется ли ему поездить на гоночной машине?

— Почти всегда, господин Гривен, его переполняют такие планы, что он даже не может заснуть. — Геббельс говорил как конфидент, делящийся доверительной информацией. — Он ездит по стране, предпринимает длительные поездки, но это происходит в три, в четыре утра. — Он подошел поближе к радиатору «Бугатти», с отсутствующим видом уставился на серебряного слоника. — Скорость и свежесть воздуха помогают ему набраться сил для тех трудов, которые еще предстоят. Как удачно, что партийные дела привели меня в эти места и я получил возможность увидеть и рассмотреть эту замечательную машину.

Дела? Какие еще дела? А впрочем, я не хочу ничего об этом знать, — подумал Гривен.

— Эту машину сделали во Франции, а автор ее — итальянец. Господин Геббельс, едва ли это можно назвать отечественной продукцией Фатерланда.

Геббельс пожал плечами, словно давая понять, что такое положение вещей имеет временный характер.

— История полна неожиданностей. И наша сегодняшняя встреча это доказывает. — Формальный поклон, настолько напряженный, словно эта пустячная беседа едва не сломала ему позвоночник. — Пожалуйста, передайте мое почтение вашей очаровательной… Люсинде.

Сюрреализм всего происшедшего в этот день произвел на Гривена такое впечатление, что он заказал себе вина из гостиничного погреба больше всегдашней дозы. Адольф Гитлер? Шут-кривляка, персонаж «пивного путча», отпущенный из тюрьмы на условии отказа от публичных выступлений и общественной деятельности. Стоит ему появиться на экране в выпуске кинохроники, как кто-нибудь в зале кричит «Шарло!», имея в виду имя Чарли Чаплина, произнесенное на французский лад. Почему ирония судьбы привела сюда одного из его соратников? Только для того, чтобы поведать Гривену, что фюрер тоже заядлый автомобилист?

Но в ходе следующей недели этот эпизод подзабылся, растаял в напряженном ожидании Гран-при Испании. И город Сан-Себастьян, и сам Гривен получили столь необходимую передышку. Вечерами Гривен оставался у себя в номере, доверяя свои мысли о Лили бумаге. Теперь ее уже звали Лили Хаген. Да, это достойная фамилия — и наверняка она понравится публике. Нечто грозное и в вагнеровском духе. Лили Хаген, борющаяся с мужскими предубеждениями и со смертельными опасностями, поджидающими ее на каждом повороте дороги, — и все это ради… чего? Конечно, на карту должно быть поставлено нечто большее, чем всего лишь любовь героя с раздвоенным подбородком. И как независимому гонщику (или гонщице) выбрать себе надлежащую машину, получить необходимые полномочия, добиться права выйти на старт?

Этторе Бугатти, как выяснилось, жил в том же отеле, что и Гривен, и на следующее утро сценарист за завтраком пристал к Патрону. Конечно, мсье Гривен, выбор подходящей машины — это необходимое предварительное условие. Он улыбнулся, не слишком весело. Что же касается всего остального…

— Вам следует иметь в виду вот что, мсье Гривен. Для меня машины сами по себе являются достаточной мотивацией. У меня не хватает терпения на то, чтобы бороться с новомодными внутренними бесами, особенно с тем, что засел в теле у женщины. — Патрон отложил в сторону уже пустую скорлупу из-под яйца всмятку и пошел на выход из кафе. — Приходите на трек и поговорите, если вам хочется, с Элио Чезале. Он у нас в команде главный философ. Любит порассуждать о таких делах.

Бугатти, забавляясь, постучал себя по лбу.

Гривен нашел Элио Чезале в автомастерской, тот заменял покрышку на Тридцать пятой модели. Почему он занимается гонками? Чезале пожал плечами, вытер ветошью руки.

— У вас у самого Двадцать третья модель, значит, вы должны это понимать. Скорость подводит вас на самый край жизни. Разве вы не чувствуете, как мир устремляется навстречу вам, одновременно давая понять или хотя бы намекая на то, что есть на другом свете? Разумеется, вам никогда не удастся попасть туда, — ухмыльнулся Чезале. — Но с какой стати отказываться от все новых и новых попыток?

Гривен почувствовал себя обезоруженным — и вскоре он уже скармливал гонщику фрагменты истории Лили, тогда как тот, в свою очередь, делился с ним завтраком. Их разговор затянулся, незаметно перерос в совместный ужин, приправленный анекдотами из жизни киностудии и ее работников, и продолжался затем и в редкие свободные минуты, выпадавшие Элио в ходе его подготовки к старту в последний день июля.

Гривен, на свой осторожный лад, поддавался обаянию Чезале. У того была орлиная повадка красивого и самоуверенного мужчины, он не чурался радостей жизни и вовсе не собирался скрывать этого. Гривен, считавший себя человеком хладнокровным, а в известной мере, и малокровным, и завидовал Чезале, и смотрел на него сверху вниз как человек интеллекта на человека чувства.

Лишь одно ему было ясно. Как только студия позволит начать съемки, он потребует, чтобы Элио Чезале стал его техническим советником. Или даже участником киногонок. Помимо всего прочего, его укрепили в этом желании события в ходе второго Гран-при.

Чезале боролся борт-в-борт с Робером Бенуа, когда сперва «Бугатти», а потом «Деляжу», за рулем которого сидел Бенуа, пришлось остановиться на заправку. Как только один из них вырывался вперед (а лидерство часто менялось), толпа вскакивала на ноги и восторженно ревела. На прямых вперед вырывался «Деляж», но на поворотах Чезале удавалось с лихвой наверстать упущенное.