За день до того, как его заставили лечь в постель, мистер Джонсон выбрался наружу и преклонил колени в мягкой траве на склоне холма, перед дверями своего дома. Он немного прослезился, но, почувствовав, что, что бы ни произошло, он будет связан с этой славной травой, возвратился домой утешенный.

Однако сейчас он вновь вспомнил прошедшую жизнь, и слезы навернулись ему на глаза.

Его кошки не было рядом. Она забиралась по плющу, запрыгивала в открытое окно комнаты и будила его по утрам. Было и другое, кроме Бетти, чего он никогда не увидит. Майские маргаритки будут такими же славными, когда придет весна, но сам он будет в земле. Славные цветы — мартовский бальзамин и чайные розы, что так изящно и неожиданно расцветают вдруг на изгородях в июне, — а он их не увидит. Никогда больше не выйти ему в лесок и не услышать стук спелых сентябрьских орешков при дуновении восточного ветерка. Никогда не принести уже дров из сарая, чтобы повеселить одинокое сердце веселым огоньком в канун Рождества. Никогда не порадоваться постельному теплу в морозную ночь, когда сова пролетает под луной, а за ней летит ее тень.

Мистер Джонсон отогнал эти мысли. Улыбнулся слегка. Он услышал, как точильщик предупреждает паучиху, чтобы она не плела паутину в гробу.

— Вы не поймаете там и мушиной лапки, — вопил он, — а потом они заколотят вас вместе с костями.

— Тогда я покину эту дрянную хижину немедленно, — ответила паучиха, — и заживу в вилле мэра.

— Вам не понравится его жена, — сказал жук, — ибо, хоть она и дружит с леди Буллмен, она не одобряет паутины.

— Тогда я поселюсь в доме обойщика, — сердито завопила паучиха.

— Джеймса стоит попробовать — он самый грязный, — заметил жук.

Насекомые замолчали, и в доме стало тихо.

Некая перемена, истома, одолела мистера Джонсона, как будто все его тело внезапно прониклось усталостью от жизни. Крепкий сон без пробуждения — вот все, о чем он мог сейчас думать. Он устроился поуютнее на дне гроба.

— Оставлен, — пробормотал он скорбно, — оставлен блохой.

— Вы не правы, — снова отозвался голосок, — ибо я все еще с вами.

— Я желаю умереть, — прошептал мистер Джонсон, — но я не хочу, чтобы вы тоже умирали. Я собираюсь умереть, но вы, дорогая блоха, должны выпрыгнуть из гроба на постель, ибо луна уже опустилась ниже Мэддерского холма, и скоро наступит заря.

— Ни за что, — отозвалась блоха, — я не сделаю того, о чем вы просите. Я хочу умереть так же, как и вы. Я всегда пребуду с вами.

Тень какой-то фигуры с распростертыми руками скользнула по гробу.

Мистер Джонсон впал в забытье.

Плевательница и грифельная доска

Каждый кабачок, даже самый небольшой, — судьбоносное место, и «Герб Норбери» был преисполнен таких же важных идей, как и самые лучшие его посетители.

В миниатюрном зале частенько беседовали на темы интересные и поучительные, ибо известно, что многие вещи в кабачке могут разговаривать, не только пьяные забулдыги, захаживающие сюда.

Но разговор, как и все другое, вскоре замирает, и даже скамье становится нечего сказать своему соседу, столу, по прошествии десятка лет.

Тем событием, что приводит в кабак других любителей поговорить — ибо мебель не так деревянно-молчалива, как кажется, — становится смена хозяев, что регулярно случается в большинстве деревень.

Это происшествие привносит некоторое волнение и перемены, ибо последний вечер, когда истекает право собственности старого хозяина, и он передает новому владельцу остающиеся бочки — а считается недостойным его благородства оставлять их полными, — обычно являет собой сцену дружбы и общего веселья.

Даже те, кто обычно капли в рот не берет, приходят пропустить стаканчик за здоровье уходящего и другой — за здоровье нового хозяина. Весь долгий вечер — а это событие требует более любезного обращения с гостями, чем обычное раннее закрытие, ибо никто не торопится, когда часы бьют десять, — в помещении царит веселье.

Вот и «Герб Норбери» сменил хозяина, и ожидался веселый вечер.

Как было заведено, мистер Черри, старый хозяин, и мистер Коккерел, хозяин новый, сидели бок о бок, словно двое славных монархов, и пили за здоровье друг друга, в соответствии со старым обычаем.

— А сам-то ты чего сделался кабатчиком? — спросил мистер Черри, который начинал дело с малыми деньгами, а теперь уходил в гораздо большее заведение.

— Из-за плевательницы, — ответил мистер Коккерел.

Даже старая Табита, норберийская ведьма, в чьих обязанностях входило подцепить какую-нибудь молоденькую девчонку для сквайра Баддена, прервала не самый пристойный рассказ и прислушалась.

— Из-за плевательницы, — повторил мистер Коккерел.

— И грифельной доски, — добавила маленькая Рози.

Дочка мистера Коккерела стояла позади него. Он резко обернулся к ней.

— Скажи матери, чтобы увела тебя в постель, — приказал он сердито.

Едва мать вывела девочку из кабака — и поскольку всякое ухо любит выслушать историю, то все моловшие в кабаке языки замолчали, — вся компания повернулась к мистеру Коккерелу в надежде на то, что от его рассказа повеет душком хорошо замолчанного скандала, чувствительным для их ноздрей.

Мистер Коккерел не спешил начинать, желая, естественно, выпить сначала, как делает всякий, кто решается поведать о тревожащей его тайне. Он выпил за здоровье мистера Черри.

— В древние времена, — произнес мистер Коккерел, тяжкими трудами скопивший денег на покупку небольшого кабачка, — мои предки были помещиками.

— А ты уверен? — вопросил мистер Черри.

— Есть доказательство, — ответил мистер Коккерел, — потому как в сундучке под кроватью, что стоял там с дедушкиных времен, хранились эти две вещи, и другой раз их вытаскивали на Божий свет, чтобы мы, дети, поглазели. Обычно по воскресеньям отец наш («Но не Тот, что на небесех», — пробормотал Джон Батт, который был уже под хмельком) вытаскивал вещи наружу-то, — продолжал Коккерел, не обращая внимания на Джона, — и говорил нам, чтобы мы, значит, поглядели на плевательницу, потому как однажды она вернет нам силу. Но нам и заботы не было — даже тем, кто ковылял, опираясь на две палки, кому было девяносто лет от роду, — о тех временах, когда мы были помещиками, хоть плевательница и доска не лгут, потому как я теперь помещик и есть.

— Только с завтрашнего дня, — заметил мистер Черри.

Теперь пили в честь мистера Черри, ибо пришел сквайр Бадден, богатейший фермер в округе и владелец необозримых полей, который выпил сначала за мистера Черри, потом за мистера Коккерела, заплатил за всех и, отведя старую Табиту в уголок, спросил ее громким шепотом, что за семья эти Коккерелы и есть ли в семействе дочь.

— Рози есть, — ответила Табита, — и плевательница.

— Эту использовать не годится, — отверг Коккерел, услышав последнее слово, — на эту только смотреть положено.

— Сквайру все годится, что другим не положено, — прошептала Табита возчику Хаммуну, который разразился смехом.

Шум в кабачке усиливался, кружки чокались, и здравицы в честь уходящего хозяина сотрясали стропила и, наконец, согнали вниз большую черную паучиху, которая вообразила, что к ней взывает последняя труба. Все напились в лежку, так что сквайр уплатил за всех.

Веселье разгоралось, ибо скоро пьяным ногам предстояло месить холодную жижу дороги. Старая Табита взобралась на стол среди кружек и, стянув с себя платье, дала последнее представление вечера — ведьмин танец…

На следующее утро, в девять часов, новый хозяин, мистер Коккерел, вступил во владение «Гербом Норбери».

Несмотря на то, что в семье хранились плевательница и грифельная доска, которые предрекали более славную судьбу, чем доля какого-нибудь батрака, у мистера Коккерела никогда не было возможности получить хорошее образование. Он не мог ни писать, ни читать.

Месяц-другой пролетает быстро, когда занимаешься чем-то новым и значительным, и через некоторое время по ходу ведения дел в «Гербе Норбери» возникла нужда списания долгов определенным клиентам.