Незадолго до того, как крольчиха-мать отняла своих крольчат от сосцов и до того, как они покинули гнездо, чтобы кормиться самим, она великими трудами и мучениями научила их некоему подобию молитвы, возносимой ослу в благодарность — как стало у них заведено — за траву насущную.
Глупый осел вскоре научился наставлять свои длинные уши, чтобы лучше слышать мольбы маленьких крольчат.
Они садились перед ним рядком, выставив белые хвостики и сложив лапки на груди, и кланялись с толком, произнеся последний «аминь». Крольчиха-мать с удовольствием подмечала, что ее дети молятся, а осел их слушает с одинаковым усердием.
Крольчатам определенно нравилась забава кланяться такому большому существу, а осел ощущал всю гордыню глупого и простого животного, которого величают владыкой и перед которым падают ниц.
Крольчата так полюбили возносить молитвы, что часто днем, а также утром и вечером, они садились перед ослом, а иногда подходили так близко, что мешали ему щипать чертополох.
Однажды один совсем юный крольчонок опрометчиво уселся прямо перед ослом, который как раз собирался отобедать, и, несмотря на то, что он поклонился и произнес молитву, осел отхватил ему зубами голову.
Оплакав смерть своего дитяти, мать-крольчиха посоветовалась со своей подругой-гадюкой, как избавить сад от неуклюжего и жадного осла.
— Его может погубить его же гордыня, — сказала та, — ибо, живи он так же, как жил до этого, когда годы и часы были для него одинаковы, он был бы доволен таким блаженным положением. Хотя его смиренный образ жизни всегда раздражал такую безвредную змею, как я, — ибо осел всегда считал, что я ничто иное, как кусок старого корня, — я бы никогда не стала уничтожать его, когда он жил так разумно.
— Он определенно не делал никому вреда, пока был кротким и имел благородные манеры, — заметила крольчиха, — но теперь, когда он привык к тому, что его восхваляют и поклоняются ему, считает себя на голову выше других, чьи головы можно запросто откусывать, и изменяет таким образом своей самости, суть которой в тишине и покое, ничего не остается, как избавиться от него.
— У меня есть лишь одна просьба, — неуверенно произнесла гадюка, — прежде чем я дам тебе совет, который приведет к счастливому концу. Поскольку ты в самом соку и будешь время от времени приносить большое количество мягких славных ребятишек, я не вижу вреда, если в качестве награды за избавление от этого осла я буду брать одного маленького крольчонка из каждого помета. Я прознала, что в обычае твоей семьи — питаться своими же детьми, если они тебя беспокоят. Поверь, что с этим обычаем будет покончено, если я сделаю тебе это одолжение.
Мать-крольчиха, зная, сколько травы ей достанется, если осел исчезнет, согласилась на предложение гадюки и внимательно выслушала все, что та нашептала ей на ухо.
Той ночью осел, как обычно, лежал без сна, считая часы, сердито осознавая, как медленно звезды — а он думал, что сам их сотворил — перемещаются по небу и желая, чтобы наступил поскорее рассвет, когда маленькие крольчата выйдут из норки и примутся его восхвалять.
Когда же, наконец, занялась заря, осел вскочил, потянулся, почесал задней ногой левое ухо и, помахивая хвостом, потрусил в сад послушать молитвы своих прихожан.
Его встретила сама крольчиха, которая сказала ему, что крольчата еще в постели и боятся покидать дом, ибо считают себя недостойными преклоняться перед созданием настолько царственным, как Владыка Осел.
— Они всего лишь бедные крольчата, — говорила она, — не представляющие большой важности и значения для такой великой особы. Владыка святый, — продолжала она, низко кланяясь, — разве не желаешь ты, чтобы тебе поклонились создания более выдающиеся, чем мои крольчата? Вся земля в твоей власти, но венец твоего творения — человек, который будет служить и прославлять тебя, как тебе более пристало. Все, что тебе надлежит сделать, это проворно пробежать через пустошь — это займет у тебя всего полчаса — и на протяжении всего пути птички и зверьки, которых ты однажды воплотил в жизнь, будут приветствовать твое появление. В самой ближней деревне ты найдешь многих, кто падет ниц и поклонится тебе.
Осел, чья гордыня пришла в волнение от такой сообразительности, тотчас же перемахнул ограду — ибо гордость не позволяла ему выйти через ворота, — и крольчихе достался сад отшельника, где вскорости она развела такое потомство, что гадюка основательно раздобрела.
Осел, выбравшись из сада, весело рысил вперед, пока не достиг мэддерской церкви, где народ собрался на молитву. Осторожно заглянув в раскрытую дверь, он увидел, что все собрание преклонило колени точно таким же образом, как делали маленькие крольчата. Осел, вообразив, что народ ждет явления его, их божества, вышел в проход, приблизился к священнику у алтаря и издал громкий рев.
Жуткий звук заставил людей повскакивать с колен, а церковный клирик, схватив полено, выгнал осла вон из церкви и забил бы его до смерти прямо у церковных дверей, если бы священник не упросил его отдать осла ему, чтобы использовать на тяжелых работах.
И сейчас бедный осел искупает свою гордыню самым печальным образом. Он стал собственностью Церкви, и священник извлек из него немало выгоды, посчитав, что осел послан ему из той самой сокровищницы, где хранится все доброе.
Осла принудили трудиться в жару и в стужу. Его колотили и взнуздывали все сопливые деревенские мальчишки, а в качестве пастбища ему выделили крошечный выгул, заросший сорной травой, где его вечно закидывали камнями дети, поливал бранью священник и осыпали насмешками мэддерские женщины.
Джон Парди и волны
Бывает так, что в работящей семье встречается кто-то один, кому не особенно хочется трудиться. В семье Парди таким был Джон.
Даже в детстве, когда другие хвастались тем, как они процветут, когда вырастут — одна выйдет замуж за фермера, другой заведет молочное хозяйство, третий — лавку, в которой начнется большая торговля, — один Джон говорил, что он вообще не собирается ничем заниматься, а будет просто бродить по полям-лугам и наблюдать за птицами.
Джон Парди сдержал свое слово. Его не занимало никакое дело, целью которого было бы усовершенствование тела или духа. У него не было никакого желания заниматься чем-либо, и все виды работы казались ему равно отвратительными.
Летом, когда светило солнце, он взбирался на холмы, растягивался в теплой сухой траве и следил за бабочками и мышатами. Зимой он садился в уголок у камина в надежде на то, что никто его не заметит.
Когда Джон Парди подрастал, отец его, умелый плотник, пытался научить его своему ремеслу, однако совершенно безуспешно, ибо Джон вечно убредал куда-нибудь в холмы или к морю или же в лес — наблюдать за белками или слушать ветер, который, как он был убежден, с ним разговаривает.
Однажды летом, когда старший Парди строгал длинную вязовую доску для гроба мистера Джонсона, в раскрытое окно залетел шершень и, опустившись на шею плотника, сильно его ужалил. Яд проник в кровь и, убедившись, что жить ему недолго — каковое убеждение было не лишено оснований, — мистер Парди потребовал перо и бумагу и составил завещание.
После похорон мистера Парди завещание положили на зеленую скатерть, что покрывала стол в гостиной. Когда вся семья собралась, и документ зачитали, Джон обнаружил, что доставшаяся ему сумма составляла ровным счетом нуль. Однако Джон все же не остался ни с чем, ибо его бедная тетушка, у которой для себя-то было немного, заметив его удрученный вид, подарила ему десять фунтов. И Джон уехал в Америку.
Он пробыл в этой стране тридцать лет, бродя из одного города в другой в нищенском одеянии, и, наконец, вернувшись в Нью-Йорк, забрался на корабль, идущий в Англию, залез за большой ящик с консервированной тушенкой — чтобы пища была под рукой, — и так возвратился в родную землю.
Джону Парди было шестьдесят, когда он вернулся в Англию. Он был слеп на один глаз, все зубы его выпали, он страдал постоянными болями во всех членах, и все его тело покрывали мерзкие язвы.