Степан Никитич смутно ощущал себя и едва ли мог уделить внимание каким-то внешним деталям и обстоятельствам — все же он изрядно удивился, застав прошлогоднюю компанию в полном составе и несомненном здравии.

Было, вероятно, около полудня.

Общество восседало за завтраком, состоявшим из ведерной бутыли красного вина, полудюжины баклаг с пивом и множества рассыпанных по столу очищенных крупных луковиц. Никто не спросил у вновь прибывших, отчего они с ног до головы в крови и нечистотах. Степану Никитичу представилось, что захвати Александра Михайловна в волнении чью-нибудь отрубленную голову да положи ее сейчас на стол, и то ничего не изменилось бы — собравшиеся за трапезой мужчины и женщины продолжили бы все так же невозмутимо глотать и жевать, прислушиваясь исключительно к процессам, текущим внутри организма.

Все же их появление не прошло незамеченным — Александре Михайловне и ему было налито по стакану вина пополам с пивом, необыкновенный ёрш, повторенный несколько раз, возымел благоприятное действие — Степан Никитич смог внутренно собраться и ощущал себя в настоящем,более не соскакивая ежеминутно в обстоятельства, пережитые накануне. Александра Михайловна, за чей рассудок он со всей серьезностью опасался, держалась и вовсе молодцом — несколько раз слабо улыбнувшись ему и закусив целой луковицей, она велела путевому обходчику, бывшему, как видно, в обществе на подхвате, немедля растопить для нихбаню, что вскорости было исполнено.

Подпрыгнув, почесавшись и пожелав им ни дна ни покрышки, услужающий скрылся (впрочем, помедлив несколько у оконца). Степан Никитич и Александра Михайловна сорвали дурно пахнувшие и прилипшие к телу одежды. Они извели множество кусков черного дегтярного мыла, ожесточенно терли кожу огромными шершавыми кусками пемзы, облились не менее, чем дюжиной шаек холодной и горячей воды, до изнеможения хлестали друг друга березовыми вениками… здесь же произошло и главное. Александра Михайловна, невидимая в парном тумане, буднично просила его потереть ей спину. Степан Никитич потеритут же забыл жену Аглаю Филипповну, детей, горничную Грушу, дедушку-молоканина, домашний кабинет с собственноручно изготовленными приспособлениями, службу и все остальное…

Он никуда не уехал ни в этот, ни в последовавшие дни, оставался с Александрой Михайловной, упивался ею, спал с ней ночью и много раз на дню в комнатке со скошенным потолком под самой крышею. Никто из членов странной коммуны не мешал его счастию — Степан Никитич в благодарность вывез с разрешения хозяина весь скопившийся в помещениях мусор, перестелил провалившиеся полы, подлатал кровлю, что-то заштукатурил и покрасил.

Находившаяся при нем крупная сумма денег и более не нужныедорогие карманные часы были сданы Брыляковым в общий котел. Степан Никитич негласно был принят в таинственное сообщество — теперь, не дожидаясь особого приглашения, как равный среди равных, он садился за общий стол (всегда подле Александры Михайловны), пил, ел, посильно участвовал в разговорах и скандалах.

Коммуна жила своей, не слишком понятной Степану Никитичу устоявшейся и, по-видимому, устраивавшей всех жизнью.

После завтрака, проходившего обыкновенно в полном молчании, все разбирали сваленную у входа верхнюю одежду и отправлялись на прогулку.

Зимой от усадьбы к лесу в снегу была протоптана тропинка, продолжавшаяся и между деревьями.

Хозяин поместья арап Иван Иванович Епанчишин, в свалявшемся бурнусе и с арапником в руке, шел первым и задавал скорость всем остальным. За ним, ловчайше управляясь костылями на скользком, следовала супруга его и хранительница очага, кособокая инвалидка Варвара Волкова. Далее, пожевывая полными губами, шествовал бритый господин в толстовке и с моноклем, при любой температуре довольствовавшийся обмотанным вокруг шеи длинным шарфом и высокими щегольскими пимами. Следом, толкаемые отставным путейцем, ехали финские сани с возлежавшей на них пергаментной старухою в собольей шубе и шапке. Последующие места цепочки отведены были в произвольной очередности Степану Никитичу и Александре Михайловне. Замыкали шествие облаченные в скрипучие кожаные одежды и смахивающие на наемных убийц неразличимые между собою узколобые близнецы.

Шедший то впереди, то позади любимой женщины, Степан Никитич шумно радовался красотам природы, делился с прекрасной спутницей внезапно прихлынувшей мыслью, а то и просто подтверждал на высокой патетической ноте неизбывность собственного к ней чувства — к своему удивлению, он бывал всякий раз решительно одернут кем-нибудь из коммунаров и вскоре догадался, что шествие носит ритуальный характер, и совершать его надобно молча.

Демонстративная богоугодность хода нарушалась лишь при появлении из-за деревьев какого-нибудь неосторожного зайца или тушкана. Только что погруженные в благочестивые раздумья люди мгновенно выхватывали из складок одежды оружие и принимались, отчаянно крича и улюлюкая, палить из всех стволов по подвернувшемуся зверю. Пергаментная старуха стреляла из перламутрового браунинга, бритый господин целил увесистым наганом, узколобые близнецы били из коротких самодельных обрезов, у Ивана Ивановича под просторным бурнусом обнаружился скорострельный пулемет «Максим».

Благополучно убиенное животное укладывалось в заплечный мешок, который все несли по очереди, и каждый член содружества снова становился отрешен, тих и задумчив.

Сделавши по лесу продолжительный променад, надышавшись морозного хвойного духу и разжившись охотничьими трофеями, проголодавшиеся люди возвращались в усадьбу. В печи разводился огонь, инвалидка Варвара Волкова споро свежевала трупики меньших лесных братьев, кидая в кипящую воду без разбору все добытое, включая хорьков, барсуков и полевок. Густейшее мясное варево в избытке сдабривалось сухой горчицею, красным перцем и кусковой солью. В ожидании, пока кушанье дойдет,сообщество в полном составе восседало за столом, нетерпеливо бия деревянными ложками по его давно не отскабливаемой поверхности. Наконец вынутый из печи чугун водружался на центр. В строгой очередности каждый из едоков запускал свой черпательный инструмент в терпко пахнувшее варево, шумно обдувал предстоящий глоток, остужая его до приемлемой ртом температуры, и с видимым удовольствием отправлял внутрь себя. Выхлебав бульон, тем же способом разгребали мясной развар. Перед началом каждого круга владельцем усадьбы Иваном Ивановичем Епанчишиным поровну разливался штоф крепкого хлебного вина, одновременно проглатываемого всеми присутствовавшими. Откушав, мужчины и женщины затевали короткий резкий разговор, естественным образом переходивший в шумную, со взаимными угрозами, ссору, после чего расставались до вечерней трапезы.

Александра Михайловна, первоначально посвящавшая свободное время исключительно любовному со Степаном Никитичем удовольствию, начала ограничивать партнера, допуская его до себя не более трех раз на дню. Суровая регламентация мотивировалась необходимостью штудирования гишпанского и шведского языков, широкое знание которых долженствует предстоящему российскому послу в Мексиканских Соединенных Штатах и северном королевстве.

Прослушавши в очередной раз застарелую и раздражающую шутку, Брыляков, нахмурившись, отправлялся бродить по большому запущенному дому. Первый этаж выглядел уже вполне сносно, и Степан Никитич, прихватив кое-какие найденные на месте инструменты, по мелочам пытался выправить положение на втором.

Прибивая отставшие плинтуса и заделывая щели, он продвигался сырым вспучившимся коридором — двери большинства расположенных здесь комнат были сорваны с петель, и Степан Никитич, сам того не желая, становился свидетелем происходившей в помещениях жизни.

Наиболее пригодная для жилья комната о двух стрельчатых окнах, с полностью сохранившимися витражными стеклами и постоянно разожженным изразцовым камином, по праву принадлежала хозяину дома арапу Ивану Ивановичу Епанчишину и его дражайшей половине, инвалидке Варваре Волковой.