Сакач покачал головой.

— Удивляюсь вам, но не завидую. Вряд ли это осуществится. Природа, как я уже говорил…

— Быть может, вы правы, — угрюмо сказал Свенсон. — Я потерпел поражение. Ошибся в своих расчетах. Но поймите по-человечески… как ученый… как исследователь… это была случайность…

— Такие случайности бывают редко. Смею надеяться, что в вашей жизни, господин профессор, она не повторится. — Сакач серьезно посмотрел на Свенсона.

— Можете быть уверены.

В полночь Сакач прибыл на Ферихедьский аэродром, через два часа был в постели, проспал звонок будильника и проснулся в восемь утра.

Первым же инстинктивным движением он потянулся к телефону, чтобы доложить начальству о своем прибытии. Но Гэрэ был где-то в городе. Не успел Сакач положить трубку на рычаг, как раздался резкий звонок. Это была Жофи.

— Имрэ? Как хорошо, что вы приехали! — В голосе девушки дрожали слезы.

— Что случилось?

— Сегодня на рассвете папа выбросился из окна…

— Габор с вами?

— Да.

— Ждите, сейчас приеду…

Рассказ его был коротким. Габор Шомоди и Жофи с содроганием выслушали его, ни разу не прерывая. Лишь когда он замолчал, Шомоди спросил:

— Как ты догадался?

— Не сразу. Помнишь, когда ты пришел ко мне расстроенный, то между прочим обронил такую фразу: «Его словно подменили». Казалось бы, ничего особенного, но мне она почему-то запомнилась. А потом все начало складываться, как в мозаике. Перечислить? Краммер был импульсивным, нервным человеком. В молодости занимался фехтованием, одно время был даже чемпионом среди юниоров по эспадрону. Большинство побед одержал, фехтуя левой рукой. Однажды его дисквалифицировали за то, что он начал фехтовать правой рукой, а во время боя перехватил эспадрон в левую руку. Позднее увлекся пинг-понгом и с такой же страстью водил машину. Курил только сигареты «Фэчке» — считал, что все другие способствуют раку легких. Дверь или окна комнаты, где находился, всегда держал чуть приоткрытыми и не терпел узких, закрытых кабинок лифта, так как страдал легкой формой клаустрофобии. Примерно за полгода до поездки в Гетеборг он решил поменять квартиру и после возвращения должен был переселиться в только что отстроенный дом. Летом, правда безуспешно, начал ухаживать за Жофи. Возможно, с этим и связан обмен квартиры. И наконец, по метрическим данным Эгон Краммер, как и все члены его семьи, — выходец из Швейцарии и сохранил веру своих предков. Он лютеранин.

В поведении профессора Баллы, когда он вернулся из Швеции после операции, проведенной Свенсоном, все эти качества проявились с большей или меньшей отчетливостью, но заметить их было можно. Внимательному наблюдателю несовместимость мозга и тела бросалась в глаза. Для поддержания внешней формы Краммер должен был собрать всю свою волю, проявлять неусыпное внимание. А он то и дело ошибался. Впрочем, это закономерно. Помнишь, Габор, его поведение перед отъездом в Хевиз? Тогда он чуть себя не выдал. Или тот случай, когда он сел в тот «вартбург»? А история с чужой квартирой, которую после смерти Краммера отдали другому… Жестикулировал он всегда левой рукой. Все это указывало на безусловную замену личности. Однажды я слушал его на заседании Академии наук и совершенно случайно обратил внимание на тонкий шрам вокруг головы. Тогда я решил во что бы то ни стало раздобыть доказательства и рассеять подозрения.

— А что означала вся эта история с «Отче наш» у меня на именинах? — спросил Шомоди.

— Ты не понял? Тогда слушай: то, чему человек обучается в детстве, он запоминает накрепко. Я уже говорил, что Краммер был лютеранин, а Балла — католик. Католики заканчивают «Отче наш» так: но избави нас от лукавого, аминь! А протестанты еще добавляют: ибо твое есть и царствие, и сила, и слава во веки веков, аминь! Молитву у тебя в доме произнес протестант Краммер. Возможно, тебе это покажется смешным, но мне тогда все стало ясно. И я полетел в Гетеборг,

Жофи, молча слушавшая Сакача, больше не в силах была сдерживаться. Она зарыдала. Шомоди бросился к ней. Сакач отвернулся к окну. Когда Жофи немного успокоилась и за его спиной слышались лишь негромкие всхлипывания, он сказал;

— Слабое утешение, Жофи, но другого у меня нет: ваш отец скончался семнадцатого сентября прошлого года. То, что произошло сегодня на рассвете в психиатрической больнице, было не смертью профессора Баллы, а заключительным аккордом чудовищного эксперимента, который, к счастью, окончился неудачей.

Уинстон Маркс

Мат в два хода

Любовь пришла к доктору Силвестру Мерту с запозданием. И если бы не эпидемия тысяча девятьсот восемьдесят первого года, еще неизвестно, удалось бы сломить его сопротивление. В тот год многих постигла эта участь — говорят, чуть ли не каждый второй сгорал от страсти, — так что никому не было дела до переживаний доктора Мерта, кроме разве Филлис Саттон, такой же жертвы, как и он.

Тридцативосьмилетний доктор Мерт занимал должность патологоанатома в Хайдоунской больнице, но не в этом медицинском учреждении были впервые обнаружены симптомы грозной болезни. Первыми обратили на них внимание частные врачи. Потом ими заинтересовались небольшие клиники, куда частные врачи направляли своих пациентов. Но задолго до того, как медики сумели принять какие-либо меры против заболевания, эпидемия распространилась по всей Америке, Северной и Южной, а затем проникла на все континенты и острова мира.

Как-то утром доктор Филлис Саттон, ассистентка Мерта, просматривая «Таймс», наткнулась на весьма странное заявление и не преминула сказать об этом патрону. Дело происходило в кабинете-лаборатории Мерта, где они пили кофе после того, как дали заключение о двух срочных биопсиях.

Она подняла глаза от редакционной статьи и заметила:

— Вам не кажется, что пора разобраться в патологии этой «любовной лихорадки»?

Мерт положил в чашку сахар и взглянул на нее. Такое случилось впервые за полгода их совместной работы: чтобы Филлис допустила в разговоре с ним игривый тон?! До сих пор он испытывал постоянно растущее уважение к ее знаниям, серьезному подходу к делу, профессиональному достоинству и умению держаться. Правда, подпоясывалась она, пожалуй, чуть туже, чем требовалось, и отказывалась носить больничную обувь, ссылаясь на то, что низкий каблук уродует ногу. Но при этом она не злоупотребляла ни косметикой, ни вызывающими нарядами. Вот почему так неожиданно для Мерта прозвучала ее поразительная реплика.

— Любовная лихорадка? — переспросил он. — Позвольте, но чем объясняется ваш интерес к чисто моральным проблемам?

— Эпидемическим характером и все растущей интенсивностью заболевания, — спокойно ответила она. — Если верить редакционной статье «Таймс», нынешней весной явление стало совершенно неконтролируемым. Безобидный вирус из малонаселенных университетских городков перекинулся буквально на все университеты и превратился в общенациональный феномен. А теперь наблюдается вторичный эффект. По сообщениям преподавателей, из-за бесконечных любовных историй университетские общежития стали прямо-таки домами свиданий.

Мерт отпил глоток и сказал:

— Благодарите бога, что вы не психиатр. Нам хватает своих хлопот с мутациями бактерий, тут не до размышлений о непредсказуемых эмоциональных сдвигах.

Однако Филлис не унималась:

— Пишут, что аудитории опустели — все студенты устремились в бюро бракосочетаний! — и что если не будут приняты решительные меры, выпускные экзамены станут попросту посмешищем. По последним статистическим данным, говорится далее в статье, число браков между студентами растет с угрожающей быстротой.

Мерт устало передернул плечами — сказывалось долгое сидение за микроскопом — и заметил:

— Тогда благодарите бога за то, что вы не акушерка.

Она бросила на него быстрый взгляд, и в ее темных красивых глазах мелькнула досада.

— Неужели вам безразлично, что сотни тысяч юношей и девушек покидают колледжи и университеты только потому, что не в состоянии контролировать деятельность своих желез?