1989 г.

Еще два года назад как-то, пусть вскользь, по диагонали, но успевал читать все интересное. Сейчас, к сожалению, читаю только то, без чего обойтись нельзя. Нельзя, скажем, обойтись без Гроссмана, без Набокова, хотя я его читал и раньше. Появляется Приставкин, ну, как не прочитать? Но, в основном, конечно, публицистика. Когда в руки попадает толстый журнал, сразу открываю вторую половину.

1989 г.

Для нормального человека ученичество — понятие вечное. Видимо, вершина ученичества — это, когда преодолев честолюбие, хочешь сказать что-то абсолютное. И еще, я думаю, как важно быть «живым», не остановиться, не закоснеть.

1985 г.

Мое любимое занятие — сидеть дома. Я все время чего-то делаю: то, другое, третье. А потом у меня возникает пауза, и я совершенно спокойно сижу дома. Смотрю в окно или выйду на балкончик покурю, как мне кажется, поразмышляю. Хотя, видимо, процесс этот не происходит, потому что ничего особенного не рождается… Ну, это в редкие дни.

Хобби у меня никакого нет. Я просто делю свою жизнь между основной работой — работой артиста, и между тем, что что-то пишу. Отдыхать я не умею и не люблю. У меня никогда это не получалось. Благодаря настояниям жены, иногда меня куда-то увозили, но я никогда при этом себя комфортно не чувствовал, если сказать откровенно. Что такое отдых, я не понимаю. Мне нужно обязательно что-то писать, сочинять, придумывать. К тому же я должен все время как-то ощущать мир — через телевизор, телефон, что где-то что-то происходит, что есть во мне какая-то необходимость, чтобы какие-то новости все время поступали… А в изоляции, в деревне — я не умею. Мне кажется, что без меня что-то важное происходит, что где-то кто-то требует: дайте ему Филатова, а меня вдруг нет.

1991 г.

«Сукины дети» — это как бы мое, «семейное», собственное кино. Это как бы артист, снимающий кино. Точно так же, как стихи мои — это стихи, которые пишет артист. Так же и моя режиссура. Так, что тут все, видимо, в некоем сплаве. Чему я отдаю предпочтение? Не знаю. Но когда получается что-то удачное, и я понимаю, что это имеет спрос, организм мой сразу отказывается от этого… Нельзя дважды ходить одной и той же дорогой. Нечего уже там делать. Оставь за собой эту память, оставь за собой эту новизну и все.

Зачислить меня никуда нельзя, потому что я признаю только дружеские, а никак не политические связи. Мы с Ниной пошли в Дом кино на годовщину августовского путча. Честно говоря, я не очень понимал, чего уж так ликовать, ну поймали вы их, ну и ладно. Там стоял крошечный прокоммунистический пикет, довольно жалкого вида, и кто-то мне крикнул: «Филатов, и ты с ними?» Я несколько вздрогнул: я ни с кем.

1996 г.

Комплексами я перенабит, как всякий, к слову сказать, нормальный человек. В России человек-интеллигент всегда должен был сомневаться. А если он без сомнений, то есть без комплексов, значит, можно нахамить кому-нибудь или воровать на глазах у нищей страны и не совеститься. Это все называется «без комплексов». Но что за этим стоит? Новый викинг? А по существу — грядущий хам и больше ничего. Тупой, грубый, накачанный, но будто бы он человек будущего. Если у нас впереди это, жить не стоит.

Есть дурные комплексы, с которыми надо бороться, я о них сейчас не говорю. Но если человек избыточно застенчив, я предпочитаю такого человека, чем человека без комплексов. Застенчивость хорошее качество, даже если оно чуть-чуть аномально, это все-таки застенчивость, а не человек с топором.

Больше всего на свете не люблю трусов, дураков и хамов, а такие вещи связаны, как соединяющиеся сосуды. Ведь патологически трусливый человек способен на всевозможные пакости. Почему, как правило, трус — еще и хам? Потому что это способ прикрыть собственную ущербность. А почему хам, как правило, дурак? Потому что не понимает невыгодности такого поведения. И все это цветет у нас сейчас махровым цветом.

1991 г.

У меня самого такая тьма недостатков, что я не могу позволить себе роскоши осуждать людей. К чему наиболее нетерпим? Но что значит — нетерпим? Живу же… Терплю же…

Главная черта моего характера, может быть, неумение жить последовательно. Неумение долго чему-то противоборствовать, неумение долго на чем-то настаивать. Я думаю, что это своего рода малодушие. Во всяком случае, так я думаю. У меня могла быть складнее и целенаправленнее жизнь, если бы я умел прочерчивать долгие линии. И хотя в каких-то магистральных вещах, по существу, я не иду против совести, но и в общественной жизни, и в творческой линия могла бы быть более ладная, более складная. Если бы я умел сопротивляться, если бы… Я мог бы больше сэкономить сил, сохранить их для поступательного движения.

Не случайно кто-то сказал, что артист — это человек, который высказывает не свои мысли чужим голосом. Настолько он зависим. В пьесе, тем более стихотворной, импровизация вообще исключена. Хорошо еще, если автор гениален, тогда пытаешься подтянуться до его уровня, это интересно. А если ты задействован у какого-нибудь графомана, тогда уж совсем невмоготу.

У меня стремление писать пошло от профессии, поскольку актерство не всегда приносит полное удовлетворение. Хочется, помимо чьих-то пьес и сценариев, договорить про жизнь что-то свое.

1989 г.

Я всю жизнь получал гроши, и только в последнее время прилично зарабатываю. Но не могу сказать, что ради денег я выдавал совсем уж кровавую халтуру. Мне очень важен контакт со зрителем. Если я, предположим, выступаю с эстрады и говорю вещи, для себя проверено, верные, а публика меня не воспринимает, для меня это катастрофа.

Для меня самое главное несчастье, когда я не в ладу с самим собой. А это бывает так часто… Я девяносто процентов жизни не в ладу с собой, не в гармонии с окружающим миром. Поэтому те редкие минуты, когда я ощущаю себя адекватным своим представлениям о себе, в лучшем варианте, как бы я хотел поступать и как бы я хотел жить — и есть редкие моменты гармонии и счастья.

1991 г.

Я боюсь смерти. Я, к сожалению, не могу похвастаться, что я вот так легко и лихо… Хотя во мне нет истерического страха, что, например, со мной что-то могут сделать, если вдруг будет какой-то очередной поворот в сторону диктатуры, но я понимаю, что теоретизировать на эту тему легко.

Дело еще в том, что я в своем постижении Бога нахожусь пока на уровне философского допуска, а не той веры, которая держит тебя на плаву и окончательно убивает в тебе страх перед смертью. Той веры, когда ты уже начинаешь совершенно четко ощущать, что это не конец, что это может быть даже выход, и к смерти нужно относиться совершенно нормально. Мое же отношение к этому весьма литературное, я как бы еще не дозрел, поэтому страх во мне присутствует, присутствует в очень сильной степени.

Я бы хотел жить, может быть, во времена Микеланджело, в Италии Возрождения. Посмотреть, как это делается… Все, конечно, предуготовано в истории, но этот мощный рост духа, когда столько гениев на одном пятачке, — для меня непостижимо! Когда говорят — «наш золотой век», первая четверть, первая половина девятнадцатого века — все равно это небольшой Петербург, небольшая Москва. Это люди, исключая Пушкина, все-таки не сделали сообщения на весь мир. В отличие от Микеланджело, например. Что за божественное было место, что за божественное время, какие лучи там пересеклись, почему так случилось?