Большие глаза Нанны распахнулись еще шире, она смотрела на что-то за спиной Пола, и он инстинктивно обернулся. Там в дверях стояла профессор Эдит Ринкель.

На Эдит Ринкель было черное как ночь платье, облегающее ее фигуру, как вторая кожа, и золотистые туфли, сверкающие так, что у Пола резануло в глазах. Он быстро повернулся к Нанне, будучи не в состоянии смотреть на Ринкель, как бы ни взирала она на присутствующих — со стыдом или с насмешкой.

— Как она осмелилась? — произнесла Нанна громко, почти восхищенно.

Эдит Ринкель подошла прямиком к декану, и они скрылись на террасе. Кажется, они договорились об этом заранее.

— Как ты думаешь, что они там делают? — спросила Нанна. Пол с напускным равнодушием пожал плечами, но, как и Нанна, с любопытством поглядывал в сторону полуоткрытых дверей.

Праздник уже перешел в ту стадию, когда большинство присутствующих находятся под сильным воздействием алкоголя. Кто-то фонтанирует шутками, кто-то засыпает. Некоторые хотят танцевать. Другие предпочли бы помузицировать. Пер Вог Иверсен, уроженец долины Гудбрандсдален, занимающийся диалектами, в кармане у которого всегда лежит полная фляжка, принес с собой скрипку. Она всегда с ним. Он не беспричинно называет себя Пером Спелманном, [63]совсем нет. Однако на этот раз скрипка куда-то подевалась. «Да, очень жаль», — произнес он вежливо, вздыхая при этом с большим облегчением. И только когда праздник почти закончится, два стипендиата отыщут пропавший инструмент Пера Спелманна — под пустой коробкой в гардеробе. Только пиздолог, демонстративно пьющий исключительно безалкогольные напитки и рассматривающий все вокруг (в особенности отдельные части женских тел), знает, как скрипка там оказалась. Но никому не расскажет об этом, потому что у него никто не спрашивает.

Многих присутствующих переполняет любовь к ближнему. Некоторые начинают испытывать большую нежность к определенным людям (начальница администрации футлинга тоже здесь, и, хотя она не является научным сотрудником, все — за исключением, может быть, людей вроде Гуннара Вика — знают, что у нее роман с заместителем заведующего, и поэтому ее тоже всюду приглашают), другие испытывают нежность вообще и на каждом празднике выбирают себе новую жертву. Сейчас выдаются секреты («Твое заявление одобрено, и проект получит финансирование»), завязываются контакты, создаются альянсы. («Да, ты, надеюсь, слышал, что я собираюсь переизбираться в кафедральный совет? Понимаешь, мне нужна поддержка таких людей, как ты. Кстати, ты не хотел бы получить кабинет побольше?»). Некоторые становятся сентиментальными. Кто-то всегда начинает плакать, как, например, сегодня. Другие громко провозглашают тосты: «Выпьем за Ивара Осена», [64]— кричит человек в национальном костюме. «Нет, тьфу! Выпьем за Финна-Эрика Винье!» [65]— отвечают из другого угла (может, это Крегер?).

Большинство присутствующих испытывает острую потребность пометить свою лингвистическую территорию при помощи постоянного употребления иностранных слов и терминов. Многие становятся нахальными. Подавляемое многолетнее недовольство выходит наружу, гадости говорят прямо в лицо, хотя чаще всего они слышатся за спиной адресата. Хорошее настроение переполняет зал, а риск возникновения скандала уменьшается.

— Я не понимаю, почему он стал первым кандидатом на эту должность, а не я, — возмущается один.

— Да его вообще не стоило повышать, — шепчет второй.

— А кто эта самодовольная дамочка?

— О, это новый профессор норвежского языка как иностранного, — сообщает кто-то вполголоса.

— Боже мой! Еще одна женщина, которой непременно надо заниматься этой псевдонаукой? А факультет не мог потратить деньги на что-нибудь более подобающее?

— Я слышала, Анне Эльсе Рильден получила повышение?

— Ох, ее сделали профессором только чтобы соблюсти женскую квоту, — фыркает группа людей у стола с тортами.

— Ты слышал, что его рукопись приняли в издательство Оксфордского университета?

— Чью?

— Нильса Аксельсена.

— Аксельсена? Этого жалкого профессоришку из Тромсё! — говорят они и бросают косые взгляды на человека, который защитил докторскую не в Университете Осло, а всего лишь перед комиссией Университета Тромсё.

— Поздравляем! — весело улыбаются они ему через минуту. — Слышали, вы скоро издадите новую книгу?

Но сегодня гости болтают не так, как обычно, в зале слышны лишь несколько слабых комментариев и разрозненных восклицаний. Кажется, что постоянные клубки проблем и конфликтов, обычные темы для споров и состязания умов, утратили свою привлекательность. Они больше не интересуют сотрудников гуманитарного факультета. Этот вечер проходит под знаком Эдит Ринкель. Речь идет исключительно о ней, а ее явление народу только прибавило жару.

Она уже вернулась с террасы и сидит за столом с пожилым профессором, одним из своих бывших коллег с кафедры классических и мертвых языков. «Он что, впал в маразм?» — раздается злобный вопрос.

Еще ничего не подтверждено, но все уже всё знают. А кто-то всегда знает больше других. Все разговаривают о ней. Немногие говорят с ней самой, большинство поворачивается к Ринкель спиной. Одни делают вид, что не замечают ее, другие откровенно нагло пялятся. Возможно, это прежде всего те, кто сам в своем кабинете занимается нечистыми делами. Теперь они смотрят на нее с облегчением и злорадством, как ветреные девицы в давние времена смотрели на своих подруг, попавших в тяжелую ситуацию, забеременев вне брака. Мы могли бы быть на ее месте, но мы же не там!

Некоторые хотели бы сказать ей несколько утешительных слов, но слишком малодушны для этого, они не хотят, чтобы их видели рядом с прокаженной, боятся заразиться. Других же просто переполняет чувство превосходства, особенно тех, кто всегда ощущал, что Эдит Ринкель смотрит на них свысока.

Да, собравшиеся встречают ее по-разному. А Эдит Ринкель никуда не уходит, у нее прямая спина, неестественно сверкающие туфли и светлые ненадежные глаза дикого зверя. Она разговаривает с деканом и беседует с пожилым профессором. Больше она ни с кем не общается. Эдит Ринкель прямая, холодная и красивая, как никогда.

«Да, надо что-то делать», — зевает Ханс Хольстейн, в его голосе сонливость и равнодушие, но окружающие ободряюще переговариваются. После предыдущих инцидентов был создан Совет по расследованию случаев неподобающего поведения, задачей которого является борьба против мошенничества и фальсификаций в научных исследованиях. Говорят, Ринкель вызывали на заседание этого совета. «Я догадываюсь, что ей там сказали», — говорит преподаватель немецкого языка со вздернутым носом и большими черными ноздрями (кажется, что он смотрит на мир двумя парами глаз). Худая женщина, преподающая итальянский, знает, о чем речь. Она только что слышала, что слабость Эдит Ринкель к молоденьким мальчикам привела к тому, что наверняка будет введен порядок, при котором все университетские преподаватели для получения постоянной работы будут обязаны дать обет целомудрия. Далеко не всех восхищают такие перспективы, но кто-то выражает удовлетворение.

За столиком, где Эдит Ринкель сидит со своим бывшим коллегой — которого большинство теперь считает маразматиком, неспособным к трезвым оценкам, — внезапно раздается ее громкий смех. Она откидывает голову назад, обнажив белую округлую шею, и сердечно смеется, а ее ноги в блестящих туфлях двигаются: правая делает едва заметный шаг вправо и назад, а левая потирает правую лодыжку. Естественно, ее поведение совершенно недопустимо. Преподавательница итальянского поджимает губки, так что ее рот становится похож на анальное отверстие, и отворачивается от этой дерзкой картины. Разговор продолжается.

И вот мероприятие завершилось. Загорелись лампы, люди стали щуриться от яркого света, как пробуждающиеся от спячки звери. Тарелки из-под тортов были пусты, на полу валялись разорванные в клочья пластиковые стаканы из-под вина. Кто-то начал обрывать гирлянды, и некоторые из них оказались на чьих-то шеях. Спортивный Паульсен, человек с чувством юмора, которого важная должность не сделала слишком серьезным, был одним из тех, кто повязал гирлянду вокруг шеи.