— А… у тебя есть любимая? — смущенно спросил юноша.

— Естественно. Её зовут Энтилар. Она, как и я, из Первых Двухсот. Мы неразлучны уже… шестьсот пятнадцать лет. Ты понимаешь, что это значит?

— Да. Так вы… встретились в пятнадцать лет?

— Мы были вместе с самого начала. Но когда для нас настала пора любви, мы полюбили друг друга.

— Ты… — Сергей с трудом перевел дух, — один из… самых первых?

— Да. — Вайэрси устроился поудобнее. — Наш вид создали интеллектронные машины Файау. Наша плазма наследственности была синтезирована… собрана буквально по атомам, с самого нуля, а потом на её основе были выращены наши тела. У нас не было родителей, мы все были ровесниками и братьями… хотя не очень-то похожи друг на друга. Это тоже было предусмотрено…

Он минуту помолчал и вдруг улыбнулся.

— Тогда мы были почти такими же, как ты. Способность менять форму нам дали много позже… Мы росли на Эрайа, родине нашего народа, любопытными дикими созданиями — и это было лучшее время нашей жизни. Знаешь, самым большим счастьем в ней была совсем не Трансформа, которая дала нам бессмертие, свободу и ещё множество способностей, а время, когда мы познали любовь… высокую и чувственную одновременно. Тогда я выглядел вот так…

С изящной плавностью тело Вайэрси вновь перетекло и вдруг стало меньше. Теперь перед Сергеем сидел гибкий юноша лет всего пятнадцати, широкогрудый, узкобедрый, длинноногий, с темно-золотистой кожей, живописно ободранной — её покрывали царапины и ссадины, а кое-где виднелись и синяки. Из-под лохматой массы спутанных, черных, как ночь, волос внимательно смотрели громадные, широко расставленные синие глаза, словно светившиеся изнутри. Диковатое лицо юноши было очень красиво, не столько за счет свежей правильности черт, сколько за счет выражения — ещё наивной жадной внимательности и, в то же время, постоянного глубокого размышления. Подживающие ссадины ничуть не портили его, напротив, придавали этому просветленному образу на удивление естественный вид.

— Мы называли нашу землю Йэннимуром, — более высоким и чистым голосом продолжил Вайэрси, вновь растянувшись в траве. — Это была окруженная скалами долина реки — острова и заросли. Мы ели то, что могли найти и поймать, — случалось, и голодали. Жили в том, что могли построить своими руками, и одевались так же — и, в то же время, нас каждый день учили космографии, инфрафизике, нейрогенетике, истории Файау и ещё тысяче других вещей. Мы были очень довольны такой жизнью, настолько полной, что каждый её день казался нам вечностью. Впрочем, день там длился примерно вдвое больше вашего — иначе мы бы не уставали достаточно, чтобы нормально спать. Зато год лишь ненамного больше. Лето там было влажное и теплое, а зима холодная настолько, что трескались деревья. Мы закутывались в шкуры и всё равно дико мерзли, когда приходилось выходить на улицу. Зимой на охоту ходили только мальчики, девушки оставались в домах и мы дико гордились тем, что страдаем вместо них… А весной и осенью были страшные бури, когда реку запруживали упавшие деревья и потом начинался настоящий потоп… мы лезли спасаться на скалы, но никто из нас не погиб, Сергей. Нас создали с большим запасом прочности. Однажды я упал с дерева, метров с восьми — и отделался всего лишь синяками. Правда, я дико страдал от боли и пару дней не мог ходить — но зато потом стал осторожнее. А если кто-то из нас ухитрялся сломать руку, она заживала всего за пару недель… нам говорили, что надо для этого делать.

— Но не помогали?

— Нет. Когда любого из нас спасали от смерти, мы просто не замечали этого.

— Но зачем они так издевались над вами? — удивился Сергей.

— Издевались? — Вайэрси нахмурился и вдруг принял прежний вид. — Мы были счастливы. Всё, что у нас было, мы делали сами, своими руками. Ты никогда не думал о том, что счастье — именно в преодолении трудностей?

— Но это было… довольно своеобразное воспитание.

— Единственно достойное разумного существа, как мне кажется. Нас же учили. Рассказывали о таких вещах, о которые обычно не говорят никому. От нас ничего не скрывали. Мы знали, что вырастем и выйдем в большой мир, где тоже будем счастливы — но уже иначе. Каждый миг нашей жизни был полон. Когда мы достигли совершеннолетия, наших впечатлений хватило бы, чтобы каждый смог написать множество книг… Мы не знали скуки…

— Зато голодали и мерзли?

— Нечасто. И отдавали последний кусок тем, кто слабее. А если случалось его утаить — меня, например, дико мучила совесть и одного раза хватило, чтобы… мы не сознавали себя счастливыми. Глубина наших детских переживаний была огромна. Но мы учились… учились всему…

— Но как вы жили? — Сергей тоже уселся поудобнее. Он вспомнил светящиеся глаза юного Вайэрси и его невольно уколола зависть. В свои четырнадцать лет он был другим.

— Учились, добывали пищу, спали. Это, собственно, всё. Добрых полдня мы проводили в воде и плавали так же привычно, как ходили. Нам постоянно приходилось бегать, плавать, лазить, обдираясь в зарослях до крови… лишь вечерами, у костра, мы могли поговорить друг с другом, часто на голодный желудок, — но с ним, кстати, гораздо легче думается. Мы привыкли не боятся холода и боли, и это наше упорство потом очень нам пригодилось. Мы стали красивыми и сильными, даже не думая об этом… но, знай мы всё заранее, мы не захотели бы такой жизни, — Вайэрси замолчал.

— Мы жили очень дружно, — через минуту продолжил он. — Даже странно. У каждого из нас были друзья, но вот врагов не было, хотя мы дрались по десять раз на дню, даже девочки. Любой спор разрешался у нас кулаками, часто дрались даже друзья — просто ради развлечения. Бывало, что проигравший получал несколько ударов босой ногой в живот, но покалеченных или, тем более, убитых, никогда не было. Всё это было не всерьез. Ссорились мы гораздо реже, чем дрались. Энергия просто переполняла нас… — Вайэрси замолчал, а потом с улыбкой добавил:

— Файа могут продолжать свой род лишь лет в семнадцать, восемнадцать, не раньше, вы люди — всего в двенадцать лет. Для нас выбрали возраст пятнадцати лет. Это считалось оптимальным, но познание любви потрясло нас, подобно взрыву. Потом, лет до семнадцати, чувственная любовь казалась всем нам смыслом жизни. Бывало, мы голодали потому, что любовь казалась важнее… Я был ненасытен в любострастии, хотел всё попробовать, всё испытать… мы все с упоением выясняли, на что же ещё способны наши тела. Потом мы поняли, что страсть дополняет любовь, но не может её заменить, Сергей. Она не дает настоящего счастья, если ты не любишь. Мы все повзрослели, когда смогли обуздать свои желания, но в этом нет нашей заслуги. В конечном счете, всё предопределили создавшие нас.

10.

Ещё пару минут они молчали. Сергей, наконец, понял, почему его так тянет к Вайэрси — их обоих воспитали так, что слово "честь" не стало для них пустым звуком. Пусть способы этого воспитания оказались различны — они не ощущали себя случайными гостями в этом мире и это было тяжело и радостно одновременно. Потом юноша поднял глаза.

— Сейчас вас… вашу молодежь воспитывают так же?

Вайэрси усмехнулся.

— Теперь — везде по-разному, но суть — да, суть та же. Реальность изменчива — но тверда, и, чтобы изменить её, нам нужно быть тверже. Ведь сам Йэннимур когда-то был иллюзией — не нашей, а Файау. Мечта о скрытом в прошлом золотом веке, о силе древней дикости, увы, неистребима. Даже величайшие разумы подвластны ей. Мы выросли в чужой иллюзии, Сергей, но это был наш мир. Нас постоянно испытывали — тьма, холод, промозглый туман, страшные звери, с которыми мы должны были сражаться… но никто из нас не погиб и не был искалечен. Нашим душам приходилось гораздо тяжелее. Иногда наша реальность… менялась, чтобы мы смогли понять её… Хотел бы ты знать историю Вселенной, — семи миллиардов лет, мириадов разумных рас, плывущих в мрачной глубине инфрафизических эр? Даже ту малую часть, которую ты в состоянии понять?

Сергей вздрогнул.