— По-вашему, с ним происходит то же самое?

Я услышал, как Тревельян задал встречный вопрос:

— В него ведь не стреляли? Я хочу сказать, в реальной жизни?

— По-моему, нет, — ответил Наз.

Я сидел, молча, не шевелясь, и слушал, как они меня обсуждают. Мне нравилось, что меня обсуждают — не потому, что от этого я выглядел интересным или важным, а потому, что становился пассивным. Я слушал их довольно долго; потом их беседа затихла — меня снова унесло в транс.

Я уже говорил, что так продолжалось три дня — хотя тогда это было непохоже на три дня. Это было непохоже ни на какой промежуток времени. Каждый раз, когда я пересекал границу очередного транса, время теряло актуальность, останавливалось, каждое мгновение расширялось до предела, становясь огромной теплой желтой заводью, в которой я мог просто лежать, пассивно, без конца. Что происходило дальше, ближе к центру транса, я сказать не могу. Знаю, что я это испытывал, но никаких воспоминаний об этом у меня нет — никакого отпечатка, ничего.

На четвертый день, окрепнув настолько, чтобы снова начать передвигаться по квартире, я велел принести мне газеты. В двух из них были репортажи об очередной стрельбе. Это произошло в Брикстоне в день нашей реконструкции, меньше чем в полумиле. Двое пеших мужчин застрелили одного в машине. Пока тот стоял в пробке, они подошли к окну, подняли пистолеты и застрелили его через стекло. Умер он мгновенно, ему снесло голову, все разлетелось по сиденьям и приборной панели. Это было якобы связано с первым убийством — месть, ответный ход, что-то в этом роде.

Я позвонил Назу:

— Вы слышали о том, что опять стреляли?

— Да, — ответил он. — Странно, а?

— Я хотел бы, чтобы вы заново осуществили действия, которые предприняли на той неделе, и организовали реконструкцию и этого события.

— Я так и думал, что вы, возможно, захотите. Займусь.

Я вышел в магазинчик на углу, купить еще газет. День подходил к концу. На прилавке были сложены экземпляры вечерней газеты с заголовком «Брикстон: война за территорию обостряется, застрелен третий человек».

Я не мог понять, в чем дело. Насколько мне было известно, застрелили пока только двоих: моего парня на красном велосипеде, а потом этого другого мужчину в машине. Возможно, в машине было двое людей, и застрелили обоих. Но тогда почему «третий человек»? Разве не правильнее было бы сказать «второй и третий человек»? Кроме того, газета была сегодняшняя. Испытывая легкое головокружение, я ее купил.

Вскоре все выяснилось: оказывается, произошел еще один случай стрельбы, совсем рядом с Брикстон-хилл. На этот раз убийцы воспользовались мотоциклом. Пострадавший возвращался к себе в квартиру, они подъехали к нему и застрелили, не снимая шлемов и не слезая с мотоцикла, а потом снова умчались. Это мне понравилось: мотоцикл, его петляющие маневры, то, как он проскакивает мимо машин и столбов, прямо на тротуар, где этот человек, должно быть, копошится с ключами перед своим домом. Потом — то, как он, наверное, увидел собственное лицо, отразившееся, словно в объективе «рыбий глаз», в козырьках его убийц, совсем как в павильоне кривых зеркал. Это нападение было местью за месть, еще одним ответным ходом. «Война за территорию». Мне представились материалы для благоустройства и озеленения — такие нагроможденные друг на друга квадраты дерна, затем — квадраты шахматной доски, затем — сетка фоторобота. Я вернулся в квартиру и снова позвонил Назу.

— Вы знали, что произошло еще одно?

— Да, — сказал Наз. — Мы только что об этом говорили. Вы попросили меня организовать его реконструкцию.

— Нет. Это я знаю — но произошло еще одно, другое.

На том конце стояла тишина.

— Алло! — сказал я.

— Да. Так что, мы…

— Обязательно! Мы и его реконструируем. И еще, Наз…

— Да?

— Вы не могли бы сказать Роджеру…

— Конечно. Я об этом уже думал. Вторая будет доставлена мне сегодня вечером. Велю ему сделать и модель третьего.

Спустя час я перевел свой дом в режим включено. Перед тем, как начать, я устроил в парадном собрание. Там были все реконструкторы — плюс Фрэнк с Энни и их люди, и помощники этих людей со своими рациями и планшетками. Я обратился к ним со второй ступеньки.

— Я хочу все замедлить, — сказал я им. — Чтобы все происходило медленнее — намного медленнее, намного. Как можно медленнее. По сути, вы вообще должны почти не двигаться. Это не означает, что вы должны прекратить делать свои дела, выполнять свои действия. Я хочу, чтобы вы их выполняли, но выполняли так медленно, чтобы каждое мгновение… чтобы каждое мгновение… как будто оно способно растянуться — понимаете? — и быть… если бы каждое мгновение было… ну, дальше неважно; вам это знать необязательно. Но главное — вы должны выполнять свои действия очень медленно, но при этом все-таки их выполнять. Ясно?

Люди переглянулись друг с другом, потом снова повернулись ко на мне, неопределенно кивая.

— Вот вы, например, — продолжал я, показывая на моего пианиста, — вам надо каждую ноту, каждый аккорд держать как можно дольше. У вас ведь есть для этого педаль, так?

Лысая макушка моего пианиста побелела, он перевел глаза с пола на мои ноги.

— Педаль? — мрачно повторил он.

— Да, педаль. У вас их две: та, что приглушает звук, и та, что его растягивает. Так ведь?

Он задумался, потом грустно кивнул, и голова его побелела еще сильнее.

— Вот и хорошо. Начинайте как обычно — нет, в два раза медленнее, — а когда замедлитесь, когда дойдете до самой замедленной части, просто держите аккорд как можно дольше. Если потребуется, можете снова ударить по клавишам. Понятно?

Мой пианист опустил глаза на пол и снова кивнул. Потом зашаркал обратно к лестнице.

— Подождите! — окликнул его я.

Он остановился, по-прежнему не отрывая глаз от пола. Я еще несколько секунд смотрел на его лысую макушку, потом сказал:

— Ладно, можете идти.

Затем я повернулся к консьержке.

— Ну, вы и так в статичном состоянии. Я хочу сказать, вы просто стоите тут, в парадном, и ничего не делаете. И это хорошо. Но теперь я хочу, чтобы вы ничего не делали еще медленнее.

Вид у нее, у моей консьержки, был сбитый с толку. Она была без маски, держала ее в руке, но лицо ее было каким-то маскообразным — вроде этих театральных масок, существовавших в древние времена: нервное, изможденное, полное какого-то первобытного ужаса.

— Я вот что имею в виду: вы должны медленнее думать. Не просто медленнее думать, но медленнее осознавать все окружающее. Скажем, если вы двигаете глазами под маской, двигайте их медленнее и думайте про себя: «Теперь я вижу этот кусок стены, все еще этот кусок, а теперь, медленно- медленно, дюйм за дюймом, участок рядом с ним, а теперь край двери, только я не знаю, что это дверь, потому что у меня пока не было времени это понять», — и думать все это надо тоже очень медленно. Понимаете теперь, что я имею в виду?

Ужас на ее лице, казалось, слегка усилился, когда она кивнула мне в ответ.

— Это важно, — объяснил я ей. — Я пойму, все ли вы делаете как надо. Будете делать как надо, я распоряжусь, чтобы вам дали бонус. Все вы получите бонус, если выйдет как надо.

Я распустил собрание и велел людям занять свои позиции. Поднявшись к себе в квартиру, я, пока ждал, смотрел на трещину в ванной. Давно я этого не проделывал. В воздухе висел запах — запах застывшего жира. Я высунул голову из окна и посмотрел вниз, на вытяжку, установленную у хозяйки печенки. Она снова засорилась. Жир, законопативший ее щели, стал чернеть. Наружу начинал пробиваться новый выброс пара, сопровождаемый звуком начинающей скворчать печенки. Не прошло и нескольких секунд, как до меня дошел запах новой печенки. У него по-прежнему был этот острый, горьковатый оттенок, словно у кордита. Мы много раз пытались от него избавиться, но не смогли — к тому же, кроме меня никто запах кордита не чувствовал. Но я-то чувствовал, вне всякого сомнения — кордит.

У меня в гостиной зазвонил телефон. Это оказался Наз, он сообщил мне, что все готово.