Эдит виляла обслюнявленными коленями, вздрагивая в ручьях смазки. Бедра блестели от пены, а бледный анус был изрыт безжалостными накладными ногтями. Она кричала, моля об избавлении, полупроснувшаяся пизда отказывалась лететь туда, куда рвалось воображение.

– Сделай что-нибудь, Ф. Умоляю. Только не трогай меня.

– Эдит, дорогая! Что я с тобой сотворил?

– Не подходи, Ф.!

– Что мне сделать?

– Пробуй.

– Байку про пытки?

– Что угодно, Ф. Скорее.

– Евреи?

– Нет. Слишком чужое.

– 1649? Бребёф[192] и Лалеман?

– Что угодно.

И я начал излагать свой школьный урок о том, как ирокезы убили иезуитов Бребёфа и Лалемана, чьи обожженные изрубленные останки были найдены двадцатого числа на заре членом Общества и семью вооруженными французами. «Ils y trouuerent vn spectacle d'horreur…»[193]

После полудня шестнадцатого числа ирокезы привязали Бребёфа к столбу. Они принялись жечь его с головы до пят.

– Вечное пламя тем, кто преследует служителей Господних, – угрожал им Бребёф хозяйским тоном.

Пока он говорил, индейцы отрезали ему нижнюю губу и сунули в глотку докрасна раскаленный железный прут. Ни знаком, ни звуком не отреагировал он на неудобство.

Затем вывели Лалемана. К его голому телу привязали полосы густо просмоленной древесной коры. Когда Лалеман увидел своего Настоятеля, в кровоточащем ненатуральном отверстии обнажены зубы, кончик горячего инструмента все еще торчит из обожженного и изорванного рта, он выкрикнул слова святого апостола Павла:

– Мы сделались позорищем для мира, для ангелов и человеков!

Лалеман бросился к ногам Бребёфа. Ирокезы подняли его, привязали к столбу и подожгли растительность, в которую он был упакован. Он в голос молил о помощи с небес, но быстрая смерть была ему не суждена.

Они принесли ошейник из раскаленных томагавков и надели его на Бребёфа. Тот не вздрогнул.

Бывший обращенный, отступившийся от веры, протолкнулся вперед и потребовал, чтобы на их головы вылили горячую воду, поскольку миссионеры выливали на индейцев столько холодной воды. Повесили котел, вскипятили воду и затем медленно вылили ее на головы пленных священников.

– Вот вам и крещение, – смеялись индейцы, – может, на небесах будете счастливы. Вы же сами говорили, что чем больше страдаешь на земле, тем счастливее будешь на небесах.

Бребёф стоял, как скала. После отвратительных пыток его оскальпировали. Он был еще жив, когда они вскрыли ему грудную клетку. Налетела толпа, желавшая выпить крови столь бесстрашного врага и сожрать его сердце. Его смерть изумила убийц. Его муки длились четыре часа.

Лалемана, с детства физически слабого, отвели обратно в дом. Там его пытали всю ночь, пока, уже после рассвета, одному индейцу не наскучило это затянувшееся развлечение и своим томагавком он не нанес Лалеману смертельный удар. У того не осталось ни одной необожженной части тела, «даже глаза, в углубления которых эти мерзавцы сунули тлеющие угли». Его муки продолжались семнадцать часов.

– Как ты себя чувствуешь, Эдит?

Я мог бы не спрашивать. Моему повествованию удалось лишь ближе подвести ее к пику, которого она не могла достичь. Она стонала от ужасного голода, гусиная кожа светилась мольбой об избавлении от невыносимых витков земного наслаждения, о воспарении в ослепляющую сферу, так похожую на сон, так похожую на смерть, о путешествии наслаждения за пределы наслаждения, где каждый человек движется, как сирота к своим микроскопическим праотцам, более безымянным, более питающим, чем окровавленное оружие или приемная семья.

Я знал, что у нее ни за что не получится.

– Ф., выпусти меня отсюда, – жалобно простонала она.

Я врубил Датский Вибратор[194]. Далее последовал унизительный спектакль. Как только эти волшебные электрические колебания очутились у меня в руке армией выдрессированных морских водорослей, покачивающих, обволакивающих, ласкающих – я воспротивился мысли уступить инструмент Эдит. Каким-то образом из эпицентра своей сочной пытки она увидела, как я стараюсь незаметно запихнуть Усовершенствованные Присоски в потемки своих трусов.

Она выдернула себя из своей лужи и бросилась ко мне.

– Дай мне. Сволочь!

По-медвежьи (память предков?) она кинулась на меня. У меня не было возможности закрепить Удивительные Усовершенствованные Ремешки, и Вибратор вылетел у меня из рук. Так медведь ударом когтистой лапы вычерпывает рыбешку из глубин потока. Д. В. крабом удирал по полированному паркету, мурлыча, как опрокинутый локомотив.

– Ты эгоист, Ф., – прорычала Эдит.

– Это слова человека лживого и неблагодарного, – сказал я как можно мягче.

– Убирайся.

– Я тебя люблю, – сказал я, потихоньку продвигаясь к Д. В. – Я тебя люблю, Эдит. Возможно, у меня неверные методы, но я никогда не переставал тебя любить. Разве был я эгоистом, пытаясь избавить тебя от боли, тебя и его (тебя, дорогой старый брат)? Повсюду я видел боль. Было невыносимо смотреть вам в глаза, так изъели их боль и желание. Невыносимо было целовать вас, ибо в каждом вашем объятии сквозила безнадежная, разъедающая мольба. В вашем смехе, при виде денег или закатов, слышал я, как алчность рвет вам глотки. В высочайшем прыжке я видел, как увядает тело. Между спазмами оргазма струилось ваше сожаление. Тысячи были созданы, тысячи лежат, сплющенные под колесами на шоссе. Вы не были счастливы, когда чистили зубы. Я дал вам груди с сосками – смогли вы кого-нибудь накормить? Я дал вам хуй с собственной памятью – смогли вы воспитать племя? Я привел вас в кино на абсолютный фильм о Второй Мировой – просветлели вы хоть сколько-нибудь, выйдя наружу? Нет, вы бросались на колючки изысканий. Я сосал вас, а вы выли, тщась поделиться со мной чем-нибудь, кроме яда. В каждом вашем рукопожатии слышались рыдания об утерянном саде. В любом предмете вы находили лезвия. Я не мог выносить грохота вашей боли. Вы были в крови и покрыты расчесанными струпьями. Вам нужны были бинты – не было времени их дезинфицировать – я хватал, что подворачивалось под руку. Осторожность была роскошью. У меня не оставалось времени анализировать собственные мотивы. Самоочищение стало бы алиби. Созерцая это горестное зрелище, я мог пробовать что угодно. Я не отвечаю за собственную эрекцию. У меня нет объяснений моим гнусным стремлениям. Перед вашим гноем я не мог перестать изучать собственное направление – действительно ли я целился в звезду. Пока я хромал по улице, из каждого окна раздавались команды: Превращай! Очищай! Экспериментируй! Заклейми! Обрати! Сожги! Сохрани! Научи! Поверь мне, Эдит, я должен был действовать, и действовать быстро. Такова моя натура. Можешь считать меня доктором Франкенштейном[195], который должен сдать работу в срок. Я будто бы очнулся посреди автокатастрофы: везде разбросаны конечности, далекие голоса криком молят о спасении, изуродованные пальцы указывают в сторону дома, обломки иссушаются, как сыр без целлофана – и все, что было у меня в рухнувшем мире – игла и нить, и я опустился на колени, я вытаскивал куски из этой мешанины и принимался их сшивать. У меня было представление о том, как должен выглядеть человек, но оно все время менялось. Я не мог посвятить жизнь поиску идеального телосложения. Все, что слышал я – боль, все, что видел, – увечья. Моя игла носилась, как безумная, порой я обнаруживал, что пропустил нить сквозь собственную плоть и соединил себя со своим нелепым творением – я разрывал нас, – а потом услышал как голос мой воет вместе с другими, и знал, что поистине был частью катастрофы. Но я также понимал, что не один стою на коленях над этим неистовым шитьем. Были другие, они делали те же чудовищные ошибки, их подгоняла та же грязная необходимость, они вшивали себя в погибшую массу, с болью выдирали себя…