После того, как я трахнул его в задницу и переместил этот цукини, я отправился на кухню, нашел большой нож для резки мяса и вырезал им его сердце. Я оставил его лежащим на спине, его кровавое сердце я положил на ладонь. Затем я вернулся на кухню, вымыл нож, переложил его и удалился. Как я говорил тебе раньше, сначала я не намеревался убивать его; я собирался убедить его, если это было возможно — даже шантажировать его тем, что сделаю наши отношения публичными, если в этом будет необходимость. Затем, когда я увидел его лежащим там, возможность была слишком хорошей, чтобы упускать ее, и порыв был слишком сильным, чтобы сопротивляться ему. Я вернулся в Лондон в тот же вечер.

Я был в восторге, когда услышал, что они будут обвинять тебя в этом убийстве! Прости меня, Орландо, но как вообще могло возникнуть это несоответствие? Ты бы был обвинен в убийстве Генриха Херве, в любом случае. Я не претендую на то, чтобы понять или одобрить судьбу, которую ты выбрал, но я хочу, чтобы ты знал, что я сожалею о том, что тебя поймали. А раз уж тебя поймали, какая разница, сколько человек, по их словам, ты убил? Один или четыре — разница в размерах приговора, который тебе вынесут.

— Теперь, конечно же, все не так. Как я уже говорил — я умираю, Орландо.

— От чего? От предательства?

— Не будь таким враждебным со мной…

—  Враждебным?

— Разве ты не видишь, что я пытаюсь все исправить?

—  Исправить? — завопил я; затем вспышка гнева дошла до состояния ярости, и я начал бушевать и пускать пену изо рта, словно безумный, одержимый чем-то. Я не знаю, как долго это продолжалось; я с трудом осознавал слова — ужасные, непристойно злобные — изливающиеся из моего рта, но знаю, что их суть отличалась от оскорблений. Мои конечности вышли из-под контроля, я молотил ими, словно они подверглись какому-то ужасному неврологическому гниению. Один или два раза я почувствовал, как моя голова столкнулась со стенами камеры, и я услышал, как закричал Мастер Эгберт. Это было, короче говоря, оргазмомслепой ярости, и я полагаю, что вы знаете, что невозможно остановить оргазм, когда он уже начался — он просто должен израсходоваться сам по себе. К счастью, моя синэстезия включилась сама собой, и смогла справиться с перегрузкой, все, что я увидел — был большой, глубокий лист черного цвета — чернота эта без промедления опустилась и укутала меня жалостью бессознательного состояния.

Когда я пришел в себя, я лежал на кровати. Мастер Эгберт помог мне сделать маленький глоток воды из кружки для чистки зубов.

— Вот, — сказал он успокаивающим тоном, словно нянька, — вот. Ты почувствуешь себя лучше после этого.

На самом деле, я чувствовал себя совершенно истощенным.

— Что случилось? — сказал я хриплым шепотом.

— Я думаю, ты вышел из себя.

— Вы можете упрекнуть меня вэтом? О, Боже, моя голова раскалывается.

— Ты сильно ударился о стену — дважды. Береги себя, дорогой мальчик, ты можешь сделать сам себе легкую контузию.

— Почему это вы такой заботливый? — едко сказал я.

— Я сказал тебе — я пришел, чтобы все исправить.

— На самом деле?

— Я сказал тебе об этом прямо перед тем, как ты немного изменился.

— Вот как вы называете это? — ох! — моя голова!

— Разве в твоем сердце нет прощения для меня?

— Нет.

— В конце концов, они арестовали тебя в первую очередь за убийство Генриха Херве, а не Трогвилла. Они просто добавили его к списку позже. Я не имел отношения к смерти Херве.

— Это не так уж важно, — сказал я, усаживаясь на кровати. Рука Мастера Эгберта была на моем бедре. Я смахнул ее.

— Что ты имеешь в виду?

— Вы пришли сюда, нагло признавшись, что трахались с Артуро Трогвиллом годами, что его нападки на меня не имели ничего общего с моей кухней, а были на самом деле заменой нападок на вас, вы говорите мне, что вашим первым инстинктом было ничего не предпринимать и позволить мне гнить в этой мерзкой тюрьме — а теперьвы имеете наглость спрашивать меня, почему так тяжело простить вас?

— Конечно, если ты хочешь расценить это так…

— А какэто еще можно расценить? — завопил я.

Мастер Эгберт испустил долгий вздох мучения. Затем

он сказал:

— Должен ли я повторять, Орландо. Я умираю.

— И я тоже. Гораздо медленнее, чем вы. Вы понимаете, каким старым я буду в то время, когда, возможно, выберусь отсюда? Во-первых, если они позволятмне выйти, и, во-вторых, если они не переведут меня в сумасшедший дом.

— Это маловероятно, по-видимому, у меня болезнь Лангфорда-Бекхаузена. Совершенно неоперабельная. Доктор Моисивич-Страусс сказал, что мне остался месяц или два в лучшем случае.

Я собирался сделать жестоко и язвительно повторить, но нить привязанности к старому ублюдку осторожно пробралась в некий секретный храм моего сердца и вложила более добрые слова в мой рот.

— Сожалею, — сказал я. — Я не желал вам этого.

— Нет, все так, как есть, и нет никакой пользы сожалеть

о том, что нельзя изменить. О, я начал мириться с этим, дорогой мальчик. Это не так плохо. Моя жизнь была яркой и полной.

— Но не такой уж долгой. Вы не старый,Мастер Эгберт.

— Нет, но я более или менее удовлетворен.

Он положил свою руку на мое бедро, и на этот раз я оставил ее там.

— И как я уже сказал, — продолжал он, — я пришел сюда, чтобы исправить ситуацию.

— Как?

— Ну, когда жить осталось в лучшем случае два месяца, я не вижу ничего плохого в том, чтобы увидеть тюремную жизнь, а?

Я озадаченно посмотрел на него.

— Тюремную жизнь? — повторил я. — Почему выувидите тюремную жизнь?

Он не смог отказаться от драматического эффекта выдержанной паузы. Затем он сказал:

—  За убийство Артуро Трогвилла.

— Что?

— Ты слышал, что я сказал.

— Я слышал, но я не понимаю, — сказал я.

— Я собираюсь признаться, Орландо.

— Признаться? Вы имеете в виду…

— Да! Я собираюсь признаться в убийстве Артуро Трогвилла. Я умру, прежде чем меня даже упекут за решетку. Разве ты не понимаешь, что это замечательное решение!

Я покачал головой.

— Это ничуть не поможет мне, — пробормотал я. — Я здесь также и за убийство Генриха Херве.

— Тогда я также признаюсь и в этом.

— И мой отец… и мисс Лидия Малоун…

— И в этом.

Я постепенно становился все более взволнованным.

— Там еще было несколько других — Огго фон Штрайх-Шлосс, например, — но полиция ничего не знает о них…

Мастер Эгберт моргнул несколько раз.

— Других? — спросил он.

— Ода, естественно. Мне нужна была постоянная поставка сырья для моей работы, видите ли…

— Нет, Орландо — нет — я не хочу слышать об этом. Давай просто остановимся на Генрихе Херве, Артуро Трогвилле, твоем отце и его любовнице. Христа ради, этого достаточно.

— И вы на самом деле и вправду сознаетесь в убийстве всех четырех?

— Да. Я сказал тебе — яумру раньше, чем они посадят меня в тюрьму.

Я спрыгнул с кровати и завопил криком чистой, неприкрытой радости.

— Но послушай меня, Орландо, послушай! Ты должен рассказать мне обо всех деталях того, что ты сделал — в конце концов, они не просто собираются посадить меня в тюрьму, и отпустить тебя просто потому, что я так сказал. Они будут допрашивать меня — и весьма основательно. Я должен давать убедительные ответы. С Трогвиллом будет достаточно просто, ведь это я убилего. Но остальные… тебе придется нагрузить меня как следует, Орландо.

— Они достанут свои грязные маленькие яйца снова, — сказал я.

— Что?

— Они возбуждаются от своих собственных вопросов. Это отвратительно.

— О? Я могу вообще-то немного насладитьсяэтим — ты знаешь, какие сногсшибательные эти итальянские полицейские. Я помню как однажды, когда мы с Артуро были в отпуске в Венеции…

— Вы в своем уме?

— Только счастливые воспоминания…

— Вы неисправимы, Мастер Эгберт.