Да, Саблин хитростью заманил Потульного в ловушку.

Он выбрал наименьшее зло, которое мог причинить в этой ситуации командиру. Единственно, чем он мог оправдаться перед самим собой — вынужденно бесчестный поступок, — это мыслью, высказанной Чернышевским (она записана в саблинском конспекте): «Революционеру ради достижения его целей часто приходится становиться в такие положения, до каких никогда не может допустить себя честный человек, преследующий чисто личные задачи». Сомнительная, конечно, сентенция, ибо каковы средства, такова и цель в своём реальном воплощении…

И всё же это не был захват корабля в духе пиратских романов, когда всех неугодных, сомневающихся выбрасывают за борт или вздёргивают на рее…

Собрав офицеров и мичманов в кают-компании, Саблин объявил о своём решении «превратить корабль в центр политической активности» и предложил каждому сделать выбор. Команда ещё ничего не знала. Матросы смотрели в столовой фильм.

Официальная версия дальнейших событий (в изложении начальника Управления Главной военной прокуратуры по надзору за использованием законов органами предварительного следствия КГБ СССР генерал-майора А. Борискина): «Обманул он и тех, кто не согласился поддержать его. Перед голосованием, которое, впрочем, воспринималось большинством как очередная развлекательная затея, он предупредил, что все не согласные с ним смогут разойтись по своим каютам, ну а после, почувствовав определённую поддержку, подверг их, как и командира, аресту. Причём делалось это под угрозой применения оружия. Готовясь к выступлению, Саблин, по его же словам, имел в кармане заряженный, с патроном в стволе, пистолет».

И здесь же, на той же самой странице «Военно-исторического журнала», откуда взята эта выдержка, Борискин, сам себе в невольное опровержение, приводит фрагмент из показаний Саблина:

«Я попросил офицеров и мичманов взять по одной белой и по одной чёрной шашке. Со смехом и шутками они разобрали эти шашки.

…Десять офицеров и мичманов, в числе которых были офицеры Овчаров, Гиндин, Смирнов, Виноградов, Садков, Кузьмин, Боганец, мичманы Хохлов, Житенёв и Грица, вышли из кают-компании и под моим наблюдением спустились в пост № 4, расположенный в трёх метрах от двери кают-компании мичманов. В этот момент я увидел недалеко матроса Шеина, наблюдавшего за происходящим. Я закрыл дверь поста ключом, а люк этого же поста — навесным замком и вернулся в кают-компанию».

Дата этого протокола — 14 ноября 1975 года — заставила сердце тихо заныть. В это время я приехал в Москву с Севера в отпуск. Саблин находился неподалёку от моего дома — в Лефортовской спецтюрьме. Беспечно предаваясь радостям отпускника, я не догадывался, что он рядом.

Собственно, винить мне себя особенно не в чём: ведь о существовании Саблина, о его выступлении я узнал только тогда, когда вернулся из отпуска в Полярный. Командир сообщил мне, что местный особист выспрашивал у наших матросов, о чём я с ними беседую на политзанятиях и в свободное время. «Пришло негласное указание, — пояснил командир, — проверить всех замов. Надеюсь, ты меня арестовывать не будешь?» — мрачно пошутил он.

Но вернёмся на «Сторожевой». Вот как воспринял саблинский «обман» офицеров мичман Виктор Бородай:

«…Пришёл Саблин и обратился к собравшимся с речью. Чёткой, неспонтанной, аргументированной, искренней. Говорил о том, что тогдашнее руководство поставило страну и её народ на путь в пропасть. Далее подобное терпеть невозможно — речь не только о флоте. Конкретно — „Сторожевой“ идёт в Ленинград, где обратится с призывом к рабочим заводов города трёх революций.

„А кронштадтцы? — спокойно уточнил кто-то. — Ленинградская база нас поддержит?“

Саблин отвечал утвердительно. Речь шла о военной организации, о выступлении против режима, но не против советской власти, сигналом становился „Сторожевой“. Саблин подчеркнул строгую добровольность выбора… Никого не хватал ни за пояс, ни за лацканы, не шептал заговорщицки. Это из разряда карикатуры, неумного анекдота, дешёвого примитива».

Давайте, господин Борискин, называть вещи своими именами. Не «под угрозой применения оружия» взошёл Саблин на ходовой мостик. Просто офицеры и мичманы (даже те, кто не был согласен с Саблиным во всём и до конца) разрешили Саблину захватить корабль. Разрешили своим непротивлением, своим самоустранением от хода событий, своим самоарестом. Замок на двери охранял не Саблина от их вмешательства, а самих офицеров от обвинений в соучастии. «Мы были арестованы, изолированы и закрыты».

И всё. И взятки с них гладки.

Ведь даже сам Борискин признаёт, что Саблин фактически был одиночкой. Помогал ему, подстраховывал его лишь один человек — матрос Шеин.

О Шеине я знал только одну подробность: на флот он призывался из города Тольятти. Но даже с такими скудными сведениями удалось его разыскать. Телефонный звонок первому из девяти Шеиных, которых назвала тольяттинская горсправка, попал, что называется, в цель. Трубку сняла мама Александра Шеина. Она же и сообщила, что сын только что уехал в Москву искать штаб-квартиру общества «Мемориал».

— Каким поездом? Номер вагона? Как Саша выглядит? Я его встречу!

— Круглое лицо, самое обычное… Клетчатая рубашка… Короткая стрижка.

На другой день я встречал тольяттинский поезд на Казанском вокзале. В потоке выходящих пассажиров я остановил парня в клетчатой рубашке, круглолицего, коротко стриженного.

— Вы Александр Шеин?

Парень изменился в лице. Мне показалось, он даже отшатнулся…

— Да, я…

Только в эту минуту я понял, как ужасающе прозвучал для него мой оклик. Да он и сам потом подтвердил, что принял меня за оперативника КГБ, который должен был арестовать его прямо на вокзале, поскольку он, Шеин, нарушил подписку о неразглашении сведений о «событиях в Риге 8 ноября».

— Ведь я вёз письмо в «Мемориал», в котором рассказал всё, что мне пришлось пережить на «Сторожевом», на допросах, в лагере. Я рассказывал в нём о Валерии Михайловиче и очень боялся, что кто-то пронюхает об этом и перехватит меня в Москве.

В глазах его стоял не истаявший за пятнадцать лет страх. Я показал ему писательский билет, извинился за неловкое знакомство и увёз его к себе передохнуть с дороги.

Генерал-майор юстиции А. Борискин:

«Закрытое судебное заседание Военной коллегии Верховного суда СССР, на котором слушалось дело Валерия Михайловича Саблина и его ближайшего подручного — Александра Николаевича Шеина, открылось в Москве 6 июля 1976 года.

Первым заслушивался подсудимый Шеин. О себе он говорил так:

„Я, Шеин Александр Николаевич, родился 7 марта 1955 года в городе Рубцовске Алтайского края… 6 октября 1973 года до ареста проходил военную службу на большом противолодочном корабле "Сторожевой" в должности и звании матроса. В 1973 году до призыва в Советскую Армию был осуждён за хищение государственного и общественного имущества к 1 году исправительных работ“.

По существу дела Шеин, который вопреки штатному корабельному списку „внештатно“ всецело подчинялся Саблину, считаясь, опять же „внештатно“, корабельным художником и руководителем ансамбля, показал следующее:

„5 ноября 1975 года Саблин вызвал меня в каюту… усадил меня на диван и заявил, что разговор будет серьёзным. Он стал рассказывать свою биографию… В разговоре он уделял много внимания недостаткам, имеющимся в нашей стране…

Я спросил Саблина, как он собирается ликвидировать существующий режим?.. Он ответил… Потом я встретился с матросом Буровым. Я хотел узнать, как Буров отнесётся к программе Саблина. Буров выслушал мой рассказ и заявил: "Люблю такие заварухи". Я Бурову сказал, что сам не знаю, прав ли Саблин, не является ли он шпионом. Тогда Буров испугался и сказал, что он пока подождёт принимать своё решение до выявления реакции других членов экипажа корабля. Если другие поддержат Саблина, то и он это сделает“.