— Нарисую Ване кое-что. Хоть тут ни холста, ни красок подходящих — ничего, на доске тоже получится. Как, — он вдруг рассмеялся, — синьор Леонардо это делал. Видел же ты в Париже ту его картину, что король Франциск покойный купил, еще в том веке? — спросил он у Волка.

Тот вспомнил смуглое, спокойное лицо женщины, легкую улыбку на тонких губах, мирно сложенные руки. «Да, — тихо ответил Волк, — я и не знал, что такая красота на свете бывает, Федор Петрович».

Мужчина вдруг остановился и сказал, засунув руки в карманы: «Когда-нибудь, Михайло Данилович, ее весь мир увидит, эту синьору, поверь моему слову. Ну, все, — он пожал ему руку, — ночью встретимся. Спасибо тебе, — добавил Федор, и, не оборачиваясь, пошел вверх, к усадьбе.

Петя встал навстречу вошедшим в келью стрельцам и сказал: «Все, он готов».

— Еще не проснулся, — хохотнул кто-то из мужчин, рассматривая сонное личико ребенка, что лежал на руках у Пети. «Ну да ничего, как петлю ему на горло накинут — так быстро глаза откроет».

— Ты, главное, ничего не бойся, Янушка, — вспомнил Петя свой спокойный, уверенный голос.

«Ты выпей вот это, пряником заешь…

— Пряники! — восторженно перебил его ребенок. «Я их только один раз ел, пан Петр! Такие вкусные!»

— Ну, вот сейчас еще раз попробуешь, — Петя стал осторожно наполнять деревянную пробку фляги темным настоем. «Так вот, выпьешь и заснешь, а потом — проснешься. И не пугайся, я тут, я с тобой».

Мальчик кивнул и вдруг спросил, задержав его руку: «Пан Петр, а что с моей матушкой будет?»

Петя ничего не ответил, только погладив брата по рыжей голове. Он почувствовал горячие слезы у себя на руке и шепнул: «Не надо, Янушка, не надо, милый мой. Просто выпей, и все».

— Какой день сегодня хороший, — подумал Петя, выходя вслед за стрельцами из Фроловских ворот. Две шеренги солдат сдерживали толпу, и, спускаясь вниз, к помосту, он услышал чей-то звонкий голос сзади: «Сие доблесть великая — ребенка вешать, сразу видно — смельчак у нас боярин, ничего не боится!»

Толпа заволновалась, загудела, кто-то стал всхлипывать, и Петя, сжав зубы, подхватив брата удобнее, — пошел к помосту.

— Был бы твой отец рядом — голову бы тебе снес, — все не унимались в толпе. «Эх, вот кого царем выбирать надо было — Федора Петровича!».

Но тут Петя услышал вой, улюлюканье и, чуть повернув голову, заметил Заруцкого, которого двое стрельцов волокли по булыжнику. Изуродованные ноги атамана оставляли после себя кровавый след на серых камнях. «Да, — безучастно подумал Петя, — восходя на помост, — его же пытали там, в приказе Разбойном». Он передал брата высокому, мощному палачу. Тот одними губами сказал: «Все будет, как надо», и Петя, опустив рыжие ресницы, сбежав вниз, — принял от холопа поводья своего гнедого жеребца.

Михаил Федорович уже был в седле — окруженный ближними боярами. «Молодец, Петр Федорович, — царь похлопал его по плечу. «Это ты, верно, придумал, — Заруцкого с Мариной опосля ребенка вывести. Они уж о Воренке и забыли, вона, — царь кивнул, — навозом их закидывают. Ну, — он махнул унизанной перстнями рукой, — начинаем.

Дьяки, развернув грамоты, стали выкрикивать, царский указ. Петя посмотрел на Марину — она стояла, привязанная к столбу, с непокрытой головой, ветер шевелил черные, с проседью, локоны.

— Шлюха! — заорали из толпы. «Блядь польская, подстилка!»

Михаил Федорович поманил его к себе и усмехнулся: «Сия Марина, я смотрю, истаскалась вся, за те три дня, что мы от нее Воренка отсадили, там как бы ни сотня стрельцов ее келью навестило. Ну да впрочем, она и раньше — не первой молодости была».

Палачи раздели Заруцкого, и, приподняв его, стали насаживать на кол. «Когда он тонкий, — царь внимательно следил за лицом атамана, — сие лучше, дольше мучаются. И правильно, что дощечку прибили, пусть, — Михаил Федорович рассмеялся, — отдохнет».

Заруцкий, почувствовав боль, стал вырываться и кричать — отчаянно, пронзительно. Петя посмотрел на спокойное лицо женщины — она стояла, смотря куда-то вдаль, поверх темноволосой, окровавленной головы атамана. «Так близко от нее кол, — подумал Петя, — она же рукой до него дотронуться может».

Безумный, безутешный вой пронесся над площадью, брызнула кровь, и Петя увидел, как обмякло на колу тело мужчины. Ему на голову вылили ведро воды, и толпа, заволновавшись, засвистела: «Предатель, сука, наймит польский!»

— А теперь, — Михаил Федорович поиграл перстнем, улыбаясь, — сына ее вздернем, а она пусть смотрит. Раз Заруцкий на колу ее не разжалобил, может, хоть тут слезу прольет.

Петя увидел серые, спокойные глаза женщины и вдруг вспомнил другие — синие, такие же пустые, без выражения, глаза своей матери. «Разум угас, — подумал он горько, — может, так оно и лучше».

Палач, придерживая клонящегося на бок ребенка, надел ему петлю на нежную, белую шею.

«Смотри-ка, — хмыкнул царь, — так и не проснулся». Деревянная подставка полетела куда-то вбок, ребенок закачался на веревке, и тут же — толпа ахнула, — она оборвалась. Доски помоста проломились, мальчик полетел вниз, и Петя услышал сильный, красивый голос, что кричал откуда-то сверху, от Троицкой церкви: «Пощады!»

— Михайло Данилович, — понял он. «Пощады! Пощады!», — заорала толпа, и тут же кто-то истошно завизжал: «А ну не лезь в кошель ко мне, сука! Держи вора!».

Царь поморщился, кивнув стрельцам, и шепнул Пете: «Ничего сделать не могут, безрукие, веревка крепкую и то — не нашли. Сходи на помост, Петр Федорович, глянь, что там с Воренком. Пусть достают его и вздергивают обратно».

Палач уже вылезал из дыры с телом мальчика на руках. «Разбился, ваша милость, — сказал он хмуро. «Царь велел — все одно вешать, — махнул рукой Петя и добавил: «Только веревку поменяйте». Маленький труп вздернули вверх и Петя, наклонившись, посмотрев в серые, пустые глаза женщины, шепнул:

— Est vivere.

— Bene, — он увидел, как разомкнулись искусанные, запекшиеся губы. Петя сошел с помоста, и, вскочив на коня, наклонился к уху царя: «Сказал ей, что жив Воренок».

— Ну, я же говорю, — рассмеялся Михаил Федорович, — хитрый, как лиса. Молодец, ну, — царь благочестиво перекрестился, — теперь и за пани Марину примемся.

Помост был залит кровью — тяжелой, поблескивающей под жарким, летним солнцем. «Тут уже не понять, — где Заруцкого, а где — ее, — подумал Петя, глядя на то, как палач отбрасывает в сторону вырванный язык женщины. Она даже не закричала, — только бессильно склонила растрепанную голову вниз, на грудь, и палач, приподняв ей подбородок, взяв у подручного раскаленный прут — выжег серые, большие глаза.

Кровь закапала на утоптанную копытами землю, и толпа за цепью стрельцов, зашевелившись, заволновавшись, крикнула: «Так ей и надо!».

Петя поднял голову и увидел, как кружится воронье в жарком, раскаленном небе. Серая голубка вдруг пронеслась среди стаи черных птиц, и, развернув крылья, ушла в бесконечный, синий простор над Москвой-рекой.

— Господи, дай ей покой вечный, — горько подумал Петя и услышал веселый голос царя:

«Заруцкий тако же — к вечеру сдохнет, тогда пусть их всех увезут отсюда, и зароют, с отбросами какими-нибудь. Поехали, бояре, я проголодался уже».

Михаил Федорович пришпорил белого жеребца и тихо сказал Пете: «Молодец ты сегодня был, держи, — царь стянул с пальца перстень с рубином, и направил своего коня к Фроловским воротам.

Кровь капала через щели в досках, и Марфа, притянув к себе Ванечку, укрыв его своим кафтаном, приложила пальцы к запястью мальчика — сердце билось ровно и размеренно, и женщина, перекрестив его, обняв, — застыла, — слушая шум расходящейся толпы, скрип виселицы и карканье воронья, что уже спускалось на помост.

Федор озабоченно посмотрел на лавку, и, присев рядом, взял маленькую ладошку сына.

«Господи, ночью его принесли, утро сейчас, а до сих пор — не проснулся. Но дышит, хорошо, глубоко. И матушка спит, ну да, устала она, конечно».

В подполе были зажжены свечи и Федор, посмотрев на доску, улыбнулся — замок, — серый, мощный, стоял на холме, среди золота осенних лесов. Наверху, в небе, парили журавли.