Слезы смешивались на ее лице с мелким, холодным, уже осенним дождем. Марья с усилием встала, и побрела, шатаясь, к воротам усадьбы.

Едва возки из подмосковной въехали во двор усадьбы Вельяминовых на Воздвиженке, Федор позвал жену в крестовую палату и запер дверь.

— Молчит Матвей Семенович-то пока, — сказал он, взяв в свои большие руки тонкие пальцы Феодосии.

— Ну, слава Богу, — вздохнула жена.

— Однако же Басманов не унимается. Я его сейчас на ложный след вывел, с недельку он покрутится, но потом опять к Матвею Семеновичу вернется. Я и то боюсь, не спосылал бы окольничий людей в Тверь али Смоленск — поспрашивать, не видали ли там Феодосия?

— А может? — жена встала, и обняла Федора, сидевшего на лавке, сзади, прижавшись к нему всем телом.

— Может, — угрюмо сказал Вельяминов. «Самому ему в голову это не придет, а вот царь — тот далеко не дурак, рано или поздно подумает — куда бечь-то с Москвы? На север, али на запад — более некуда».

В дверь чуть постучали.

— Тятенька, — донеслось до Федора, — ты по’мотри, как Черныш выро’!

Федор кивнул, и жена отворила дверь. Марфа втащила в комнату толстого черного котенка, с голубой ленточкой и золотым бубенчиком на шее. Котенок страдальчески свесил голову на сторону и вытянул лапы.

— Ну, ты его, Марфуша, откормила, как он теперь ловить мышей-то будет? — Федор пощекотал кота между ушами.

— Он ленивый, — рассмеялась Марфа, — в подмо’сковной мышка и пробежит по двору, а Черныш даже глаза не приоткроет.

— Вот все бы так, — пробормотал Федор и почувствовал, как жена тихо сжимает ему руку.

С улицы донесся стук конских копыт и крики.

— Что еще там? — нахмурился Федор, выглядывая на крыльцо.

Степан Воронцов, на своем белом жеребце, поднимая пыль, крутился во дворе.

— Федор Васильевич, поезжайте, ради Бога к нам, и пусть Федосья Никитична травы свои прихватит! Только быстрее! — крикнул он.

— Что случилось-то? — Федор сделал жене знак, и она тут же взбежала в свою рабочую горницу — собираться.

— С Марьей у нас беда, — донеслось до Вельяминова уже из-за ворот усадьбы.

— Федор, ну отойди же ты! — раздраженно сказала Феодосия. «Весь свет загородил. И не толпитесь вы здесь, не толпитесь — вона идите в крестовую палату, а мы с Прасковьей к вам потом сойдем».

Мужчины нехотя вышли, а Степан так и остался стоять на коленях у ложа сестры, приложив к щеке ее бессильно свисающую руку, закрыв глаза.

— Степа, — ласково обняла его мать. «Ты возьми Петрушу с Марфой, да и свози их погулять — на реку, али еще куда. А то детки-то без присмотра, нехорошо это».

Степан, молча, посмотрел на Прасковью набухшими от слез глазами, и, поцеловав сестру в лоб, вышел из светлицы.

— Что у нее горло-то ободрано? — спросила Феодосия, мягко отирая с лица девушки засохшую кровь.

— Вешалась она, — Прасковья, как не крепилась, — тихо зарыдала. «Я и то думала, Федосья, — заспалась девка. Пришла ее будить, — а она на полу лежит без памяти. Пояс к окну прикрепила, на сундук встала, и прыгнула. Пояс-то не выдержал, оборвался, а она головой ударилась. С тех пор вот и лежит без движения, ни слова не выговорила».

— Сердце бьется у нее, — сказала Феодосия, положив пальцы на запястье девушки. «И дышит.

Как очнется, может, и не вспомнит, что с ней было. И кости вроде все целы, — она быстро прощупала ребра Марьи.

Прасковья осторожно перевернула дочь на бок и спустила с плеч сорочку. «Ты сюда глянь».

— Плетью ее били, — вздохнула Феодосия. «Опашень и рубашка глянь-ка, как изодраны.

Исцарапана вся. Прасковья, — женщина взглянула в заплаканные глаза боярыни, — ты окно завесь, и засов на дверь наложи».

Боярыня побледнела — в синеву. «Думаешь, матушка Феодосия?»

Та тщательно вымыла руки в тазу с горячей водой и вздохнула. «Ты не смотри, все ж мать ты, если что, я тебя позову».

Прасковья отвернулась и, прикусив губу, посмотрела в красный угол. «Богородице Дево, — прошептала она, — чтобы хоть живая осталась, молю тебя. Твое же дитя тоже страдало, так мое не оставь своей защитой!»

— Скажи, чтобы воды еще вскипятили, — прервала ее шепот Феодосия, перебиравшая в руках сухие травы. «Надо мне отвар сделать. Царапины да ссадины, синяки — это не страшно, мазью помажу, примочки сделаю, и все пройдет, а вот тут надо бы чем быстрее, тем лучше».

Прасковья повернулась и увидела, как осунулось — за мгновение, — лицо Феодосии. «Разве поможет….» — начала она неуверенно.

— Ежели понесла она — не поможет, — спокойно сказала Феодосия. «И от дурной болезни поможет вряд ли».

Прасковья перекрестилась дрожащей рукой.

— Однако так это все равно нельзя оставлять. Сама-то посмотри, — Федосья подняла простыню.

Воронцова кинула один взгляд и отшатнулась от кровати.

— Так вот я и говорю, что надо промыть. Снаружи я потом мазь наложу, а внутри — вот как раз этот отвар и пригодится.

— Феодосия, — стиснув виски рукам, спросила Прасковья, — а помстилось мне, али ожог я видела?»

— Не помстилось, — женщина стала готовить примочку. «Свечой ее палили».

Вымыв и прибрав Марью, — так и не пришедшую в себя, — Феодосия осталась рядом с ней, а Прасковья спустилась вниз, к мужчинам.

Те, сидя за столом, тихо о чем-то разговаривали, и боярыня, остановившись на пороге, вдруг заметила в темных волосах мужа седину — виски у Михайлы будто побило снегом и такие же белые волосы были в кудрявой бороде.

Прасковья сжала губы, чтобы не разрыдаться, и переступила порог горницы.

— Степа, а Степа, — подергал его за рукав брат, — а с Марьюшкой что?»

— Болеет она, — Степан опустил голову на колени — сидели они на косогоре у Москвы-реки, и почувствовал, как раздувает его волосы прохладный, уже осенний ветерок.

— А выздоровеет? — с другой стороны раздался голос Марфы.

— С Божией помощью, — вздохнул Степан и поднялся. «Ну, пойдем, на конях-то покатаемся?

Ты как, Марфуша, на плечах у меня проедешься, али ногами своими дойдешь?»

— Не маленькая я, чай, — обиженно сказала Марфа и независимо затопала по дорожке впереди троюродных братьев.

— Что же это, получается? — подался вперед Михайло. «Вечером девка — здоровая да веселая, — уходит в горницы свои, а утром она вся избитая, так что живого места на ней нет, и вешается? Что ж с ней ночью-то было? И где — на усадьбе, что ли? Так что ж она не кричала?

— Может, ей, чем рот заткнули? — предположил Федор.

— Да кто тут, дома, такое сделал бы? — стукнул Михайло кулаком по столу и повернулся к жене. «Окромя синяков да царапин, есть ли что еще на ней? Может, следы, какие?»

У Прасковьи предательски задрожали губы и увлажнились глаза.

Михайло взглянул в лицо жены, и уронил голову на руки. «Нет! — сказал он глухо, сквозь зубы. «Не верю я, что дочь моя…»

— Да ты бы видел ее, Михайло, — сквозь слезы отозвалась Прасковья. «Плетью ее били, свечой жгли, мучили, как ровно в пыточном подвале она побывала. По своей воле такого бы не сделала она».

— Так, значит, насильник, — Михайло поднялся, сжав кулаки. «Матвей?» — оборотился он к Федору. «Не жить ему!».

— Не Матвей, — прошелестел с порога слабый девичий голос. «Не виноват он…ни в чем…» — Марья стояла на полу горницы, босая, в одной сорочке, поддерживаемая Феодосией.

— Доченька! — бросился к ней Михайло. «Так кто же это?»

Марья без чувств упала на его руки.

— Только один человек на Москве мог сотворить такое, — вздохнув, сказал Федор. «А он людскому суду неподвластен».

— Пойду к государю, — после долгого молчания сказал Михайло, поднимаясь.

— Сядь, — тяжело проговорил Федор. «Семья у тебя, сын вон еще младенец, куда ты пойдешь? Прямиком на плаху, что ли?»

— Так, значит, дочь мою насильничать будут, а я молчать должен? Как мне после этого жить-то? — Михайло обвел горницу запавшими, усталыми глазами. «Федор Васильевич, вот ты скажи мне, ты с царем близок, — чего ж он не пришел ко мне?»