Не поверят. Хотя нет, — Федор подстегнул жеребца, — был бы царь, он бы не поверил, подозрителен больно, везде ему заговоры мерещатся. А Басманов — тот поверит, усерден он, да туп, аки полено. Главное, все это царю в должном виде преподнести, а уж это я сумею».
Царица Анастасия погляделась на себя в зеркало и осталась довольна — Федосьины травы, кои она пила каждый день, разгладили ее лицо, в глазах появился блеск, темные волосы — пробивавшаяся надо лбом седина было искусно закрашена, — были заплетены в тугие косы и уложены вокруг головы.
Анастасия надела драгоценное тяжелое ожерелье из жемчугов с алмазами и прошлась немного по комнате, сцепив пальцы. Со времени возвращения из Кириллова монастыря муж почти каждый день приходил в ее опочивальню, но вот уже пошла вторая луна, а она так и не понесла.
Остановившись перед иконами, царица взглянула на образ Богородицы. «Помоги мне, владычица, — шепнула она и перекрестилась. «Ежели будет сын у меня — на коленях пред тобой благодарить буду, церкви отстрою, монастырям буду жертвовать, ни в чем отказа святой церкви не будет. Только помоги!»
Над Кремлем повис бледный серп луны — будто лодочка плыла по небесам. Крупные, августовские, исхода лета, звезды, рассыпались по темному простору. Трещала, догорая, свеча в опочивальне у Анастасии — а царица все стояла у окна, ожидая стука, который так и не раздался.
Она сняла туфли, и выглянула наружу — никого не было рядом. Легко пробежав до царевых палат, она чуть поскреблась в дверь.
— Кого еще несет? — раздался сердитый голос мужа. «Да ежели и Москва горит, — велел же я — не тревожить меня!»
— Иван, это я, — тихо сказала Анастасия, приблизив губы к двери.
— Спать иди, не до тебя сейчас, дела у меня — раздраженно ответил царь.
Анастасия приникла ухом к косяку и явственно услышала в опочивальне дыхание еще одного человека — кто-то был там, рядом с ее мужем.
Она не помнила, как вернулась в свои покои — заперев дверь, Анастасия бросилась на огромную, холодную кровать и разрыдалась, уткнув голову в подушки.
Лунный свет лежал тонкой дорожкой на драгоценных коврах в опочивальне царя. Иван потянулся и налил в изукрашенный бокал вина.
— Выпей, Матюша, — он нежно обнял лежащего рядом юношу за плечи. «Не плачь ты так — то не грех, а токмо падение. И святые отцы падали, однако же, каялись и прощены были, не веришь мне, так митрополита спроси, он тебе, то же самое скажет. Ну, ну…, — царь отер с лица Матвея слезы.
Матвей прикусил губу, но как не старался — разрыдался, уткнувшись головой в плечо царя, чувствуя, как сильная, жесткая рука мужчины гладит его волосы. Юноша приник к ней лицом, целуя ее, ловя губами каждое движение государя.
— Любишь ты меня, Матюша, любишь, — улыбнулся царь. «Иди сюда, милый, дай я тебя обниму, просто так полежи рядом со мной».
Матвей увидел, как в сиянии луны изменились глаза царя. Из зеленоватых стали они желтого цвета, ровно волчьими, и точно так же, как у волков, в них переливались разноцветные искры.
Юноша вспомнил свою первую зимнюю охоту. Егерь в их подмосковной усадьбе выгнал вожака стаи прямо на двенадцатилетнего отрока. Тот растерялся, уронил пищаль в снег и почувствовал прямо рядом с собой зловонное дыхание зверя. Матерый самец повалил Матвея в сугроб, но вдруг дернулся на нем несколько раз и затих. Мальчик услышал, как остановилось сердце волка — прямо рядом с его сердцем. Темная кровь стала толчками выливаться из раны животного, пачкая лицо Матвея.
Отец, — это он застрелил вожака, — отбросил труп волка и помог сыну подняться.
— Оближи губы, — приказал ему Федор.
— Зачем? — попытался воспротивиться Матвей.
Отец отвесил ему тяжелую пощечину. «Чтобы помнить, какая на вкус кровь врага, вот зачем!»
Мальчик послушно облизал обветренные губы — соленой была волчья кровь, совсем как людская.
И сейчас, лежа в объятиях царя, Матвей помнил эту пощечину, помнил свой стыд перед отцом и то, как стирал он с лица снегом темную, звериную кровь.
— Иди-ка сюда, — привлек его к себе Иван. Царь поцеловал юношу — долго тянулся этот поцелуй, и, приподняв ему голову, посмотрел прямо в глаза.
— Так помнишь, что надо тебе сделать? — полувопросительно сказал царь.
Матвей кивнул и попытался улыбнуться.
— Вот и делай. А как сделаешь — так не будет у меня слуги более близкого, — прошептал Иван на ухо Матвею. «Со мной ты теперь будешь — навсегда».
Федор Вельяминов устало потер руками лицо и взглянул покрасневшими глазами на окольничего Басманова.
— Говорю я тебе, Алексей Данилович, не велел государь его сразу пытать. Только если запирается.
— Он и запирается, — Басманов похрустел костяшками пальцев — Федор аж поморщился. «Про Косого ничего не говорит».
— Да может они и знакомы не были! — раздраженно сказал Вельяминов. «Откель боярину московскому, хоша и мелкопоместному, знать какого-то инока еретика. Этот же Феодосий, или как его, в монастырском остроге сидел — где бы он с Башкиным сознался?»
— Дурное дело нехитрое, — протянул Басманов. «Вот поспрашиваем его, как следует — и узнаем».
— Так может он и так скажет, — хмыкнул Федор. «Чего ж ради силы на него тратить — давай вместе на него насядем, он и расскажет».
— А ежели будет молчать, так на дыбу, — сладким голосом — Федор внутренне передернулся, — протянул Басманов.
— На дыбу, на дыбу, — вздохнул Федор и велел привести Башкина.
Матвей выехал из ворот Кремля и, приостановившись, подняв голову, взглянул в полуночное небо. Прямо над ним переливался волшебной, блистающей лентой Млечный Путь. Тихо было на Москве, лишь изредка взлаивали собаки да постукивали колотушкой сторожа.
Юноша перекрестился на купол колокольни Ивана Великого, возвышавшийся над белокаменными стенами Кремля и прошептал: «Прости меня, Господи, ибо ведаю я, что творю». Только пыль из-под копыт гнедого поднялась в воздух — а Матвея на площади уже не было.
— Дак как же, боярин, ты говоришь, что в ночь, что монах Феодосий сбежал, ты дома спал, — монотонно сказал Федор, борясь с усталостью, — а вот слуги твои показывают, что не было тебя в то время в усадьбе — мол, уехал неизвестно куда.
Басманов ни на мгновение не покидал палат — Федор не то, что словом перемолвиться не мог с Башкиным, он даже головой покачать или кивнуть не мог. Подозрителен был царь Иван — поэтому одному из бояр вменялось в обязанности доносить на другого.
«Истинно, грызем, друг друга и терзаем, — вспомнил Вельяминов слова того, кто сидел сейчас перед ним.
— Брешут они, — Матвей взглянул на Федора тусклыми глазами. «Ненавидят меня, вот и брешут».
— Казалось бы, — наклонился к нему Басманов, — с чего бы им лгать-то, тебя оговаривать?
Хозяин ты милостивый, вона даже, холопов на волю отпустил. Так-таки, Матвей Семенович, вся дюжина людей твоих, что на усадьбе, и брешут? А ты один правду говоришь?».
Басманов отвернулся, и в это, единственное, краткое мгновение, Федор, смотря Башкину прямо в глаза, чуть опустил веки. Было мгновение, и прошло, нет его, но по тому, как вздохнул Матвей Семенович, — прерывисто, глубоко, Вельяминов понял, что план его удался.
— Ладно, — Башкин опустил голову на скрещенные на столе руки. «Ваша взяла, правду говорить буду».
— Давно бы так, — буркнул Федор и потянул к себе перо и бумагу.
Матвей привязал жеребца к покосившемуся забору и посмотрел вверх, на окна усадьбы. В единой горнице горела свеча, остальные окна были темны — ровно и нет там никого. Он поднял с земли камешек, и, тщательно прицелившись, метнул его прямо в освещенное окно.
— Кто там? — раздалось сверху.
— Спустись на двор, открой ворота, словом надо перемолвиться, — ответил Матвей.
— Случилось что? — спросили из окна, осторожно закрывая ставни и гася свечу.
— Да, — Матвей вдруг подумал, что сейчас — на гнедого и долой бы из Москвы, куда хошь — в Новгород, в Казань, в Смоленск, на Поле Дико. Или дальше — до края земли, туда, где она смыкается с небом, туда, где нет ничего — ни милостей царских, ни его гнева.