Тишина. Темнота. Забвение.

— Федя, — сказал отец, не открывая глаз, — там, на стене, меч наш семейный. Возьми, твой он теперь.

— Батюшка, — мальчик отступил к двери, — да как же это…

— Сними его, — Петя говорил медленно, борясь с желанием просто прекратить дышать и вытянуться на постели, чувствуя, как наполняет тело холод. «Сюда принеси».

Федор внезапно подумал, что сапфиры на рукояти меча — как глаза батюшки, лазоревые, словно летнее, чистое небо.

Он устроил меч рядом с отцом и с ужасом увидел, как смуглая, сухая рука обирает простыню. Федор сглотнул, и, осторожно взяв холодные, синие пальцы отца, положил их на клинок.

— Да, — выдохнул Петя. «Спасибо, сын. Дед твой мне сей меч отдал, а я тебе — не посрами чести-то рода нашего».

Мальчик, стоя на коленях у ложа, вдруг сказал, уткнувшись лицом в руку отца: «Не умирайте, пожалуйста».

— Так разве то я решаю, — Петя чуть усмехнулся и, внезапно застонав, задыхаясь, схватился за горло. Федя помог ему приподняться и держа сильными, уже не детскими руками, попросил: «Вы дышите, батюшка, я тут, я с вами».

— Уже лучше, — пальцы отца чуть прикоснулись к теплой щеке мальчика. «И мать свою не бросай, Федор, окромя тебя, других мужиков в семье нет пока. Будь с ней. Ну, иди, — слабо улыбнулся Петя, — я посплю немного.

Федор и не помнил, как, все еще с мечом в руках, открыл дверь своей горницы. Положив клинок на лавку, глядя на свои книги, рисунки и чертежи, мальчик вдруг, зло сказал:

«Господи, ну зачем ты так!».

Он сбежал вниз по лестнице, краем уха услышав, как зовет его кто-то из сестер. Федор шел по Воздвиженке вниз, к Кремлю, толкаясь, пробираясь через толпу на улице. На Красной площади было еще многолюдней — приближался Великий Пост, торговцы торопились сбыть с рук скоромные припасы, разносчики кричали на разные лады, из Обжорного Ряда тянуло жареной требухой.

Федя, наконец, миновал, последние лавки и застыл. Он мог нарисовать ее с закрытыми глазами — когда они только приехали на Москву, мальчик ходил сюда каждый день, осматривая ее со всех сторон. Она была стройная и высокая, как башня в Мон-Сен-Мартене, но та была серой и скучной, а эта — играла многоцветными куполами в февральском солнце.

«А батюшка больше ничего не увидит, — подумал Федя, и, чтобы не стонать от горечи, привалился лбом к холодной стене Троицкой церкви. Он внезапно понял, почему так любит камень — он был твердым и надежным, и на него можно было опереться.

— Нет, конечно, засим мы и тратим столько на кирпич, — чтобы на морозе стыл, — раздался сзади глубокий мужской голос. «А навес вам построить и холстом кучу покрыть — руки отвалятся?»

— Федор Савельевич, его ж только той неделей привезли, — оправдывался кто-то.

— Парень! — его вдруг потрогали за плечо. «Что ты, что случилось?».

Федя посмотрел на высокого, сухого, с жестким, насмешливым лицом, мужчину, и ответил, сам не зная, зачем: «У меня отец умирает. Ну, отчим, но он мне как отец, я своего родного отца и не помню, он тоже умер».

— Ну так ты сейчас с матерью твоей должен быть, а не здесь, — отозвался мужчина.

— Я пойду к ней, — обещал Федор. «Правда. Мне просто надо было одному…, - он не закончил.

— А почему здесь? — серые глаза мужчины заинтересованно посмотрели на Федора

— Потому что тут красиво, красивей всего на Москве. Мне лучше, когда красиво вокруг, сразу легче становится, — краснея, буркнул тот.

— Ты рисовать умеешь? — внезапно спросил мужчина.

— Умею, — подозрительно ответил мальчик. «А вы кто такой?», — Лет-то тебе сколько? Шестнадцать? — мужчина все смотрел на него.

Федор, было, привычно хотел соврать, но вместо этого, краснея, признался: «В мае одиннадцать будет».

— Ну и вымахал ты, — присвистнул новый знакомец. «Так, — он отчего-то вздохнул, — Белый Город знаешь? Ну, новую крепость, что строить будут?»

— Меня туда подмастерьем обещали взять, сказали через месяц приходить — гордо сказал Федор.

— Ну-ну, — протянул мужчина. «А в ученики хочешь ко мне?».

— А вы что, там работаете? — Федор посмотрел на него исподлобья.

— Можно сказать, и там и тоже, — человек внезапно улыбнулся. «Зодчий я, Федор Савельевич, Конь по прозванию, слышал?»

Федор стоял, открыв рот, и, наконец, сказал: «Так это по вашим планам Белый Город возводят?».

— По моим, — усмехнулся Конь. «Ну так, что, брать тебя в ученики-то?»

— Да, — Федя опомнился, — да, спасибо вам!

— Зовут-то тебя как? — зодчий подал руку мальчишке.

— Тоже Федор, — он улыбнулся. «Воронцов».

— Тогда, тезка, приходи через две недели на третью, — велел Конь, — мне сейчас обратно в Смоленск надо. Я у Китайгородской Стены живу, спросишь там, покажут тебе».

— Федя! Федя! — раздался отчаянный голос.

— Это еще кто? — нахмурился зодчий.

— Сестра моя, — вгляделся Федор — Лизавета. Дочь отчима моего. Что она тут…, - мальчик шагнул навстречу бегущей Лизе. «Ты зачем одна по улице болтаешься? — строго сказал Федор. «Невместно это!»

Каштановые косы растрепались, шубка была расстегнута и Лиза, будто натолкнувшись на стену, замерла перед Федором. В руках у нее был какой-то сверток.

— Федя! — выпалила она. «Мне батюшка с матушкой сказали, что я тебе совсем не сестра. Я рисунки принесла, что ты мне дарил, потому что, теперь ты их захочешь обратно взять.

Наверное., - прибавила Лиза.

— Вот же дура, — сочно сказал Федор. «А ну на усадьбу быстро, впрочем, стой, я с тобой пойду».

— Твои рисунки-то? Посмотреть можно? — спросил зодчий.

Он развернул один и застыл. «Да, — наконец сказал Федор Савельевич, — а чертить ты умеешь, тезка? Хотя нет, вижу, что умеешь. Это что за мост? — спросил он.

— Это из головы, — Федор покраснел. «Как мы в Ярославле были, так я на Волгу ходил, думал, где там лучше мост возвести».

Зодчий аккуратно сложил рисунки и протянул Лизе. «Ты их храни, Лизавета, а то небось он, — Федор Савельевич кивнул на мальчика, — нарисует и бросит, где попало?».

— Бывает, — Федор еще пуще зарделся.

— Ну идите, — Федор Савельевич погладил Лизу по голове. «А тебя, тезка, жду к себе, как договорено, в марте уж строить начинаем».

— Это кто? — спросила Лиза, оглядываясь.

— Руку дай, и держись за меня крепко, — велел Федор. «И как тебя еще на улицу одну выпустили? А это зодчий, Федор Савельевич Конь, он в ученики меня взял».

— Матушка с батюшкой, — Лиза помолчала, — Федосья на поварне, я с двойняшками занималась, смотрю, — а тебя нету. Ну, на дворе никого не было, а ворота открыты были, я и убежала.

— Больше так не делай, — мальчик вздохнул.

— А ты знал, что я тебе не сестра? Ну, не настоящая, — спросила Лиза, когда они уже подходили к усадьбе.

— Знал, — Федор усмехнулся. «Я тебя первый раз в Ричмонде увидел, как матушка с батюшкой после разлуки встретились. Ты тогда совсем маленькая была, розы повела меня смотреть».

Лиза молчала и Федор, наклонившись, увидел слезы в ее глазах.

— Батюшка умирает, — остановившись, сказала девочка. «Как же это будет, Федя? Как мы без него?»

— У нас матушка есть, — твердо сказал ей брат. «Ну и мы все тоже. Будет тяжело, но мы справимся. Ну, пойдем, — он поцеловал Лизу в мокрую, холодную щеку, — ты замерзла вся».

Сука! — процедил царь и ударил носком сапога в висок. Голова Матвея даже не дернулась.

— Так царь-батюшка, — зачастил палач, — мы уж и огнем жгли, — ничего. Преставился он, упокой Господи душу грешника.

— А ну дай клещи, — велел Иван Васильевич. «И раскали, как следует».

Государь присел и прижал алое, пылающее жаром железо к ноге Матвея. Повеяло паленым мясом. Иван Васильевич посмотрел на ожог и, распрямившись, сказал: «Ничего, мы его и мертвого на кол посадим».

Он еще раз, от души, ударил труп под ребра, и, выругавшись, вышел из подвала.

Петя почувствовал запах — такой, как совсем, давно, в детстве, когда покойная матушка водила его на службы в монастырь на Рождественке, рядом с их старой усадьбой. Пахло воском, ладаном, елеем, и ему сразу стало тепло — так, что даже омертвевшие, стылые пальцы, уже сведенные судорогой, чуть распрямились.