— Дочка, — не думая, ответила Маша, и, увидев большой живот Марфы, забормотала, отступая к двери: «Нет, нет…»

— А ну стой! — грубо крикнул Иван Васильевич и усмехнулся: «Тут не просто дочка, тут наследница престола царей московских, коли с сынами моими что случится, то ее дети править страной станут. А отец ее — регентом будет.

Вот только вдовствующая герцогиня Голштинская не от мужа покойного, — царь перекрестился, — сие дите принесла, а нагуляла от кого-то. Кто ж отец, Машенька, скажи нам?

Васильковые глаза Маши некрасиво сузились, и женщина, указывая на Петю, произнесла:

«Он».

Иван Васильевич внезапно поднялся, и, глядя на побледневшее лицо Пети, рассмеялся:

«Что, Петр Михайлович, в регенты метишь, внуков своих на царстве видеть хочешь? Хорошо же ты от жены погулял, с умом, со значением. Другие мужики для сего дела блядей пользуют, а ты правнучку Ивана Великого на спину уложил, и дитя ей заделал!» — царь с размаха хлестнул Петю по щеке и Марфа с ужасом увидела, как синеют губы мужа.

— Я ее пальцем не трогал! — зло сказал Петя, выпрямляясь. «Врет она!».

— При жене-то, да еще и на сносях, любой муж так скажет, я, Петр Михайлович уж поболе тебя погулял в жизни, знаю, — щека царя чуть дергалась, — мелко, неудержимо.

Марфа молчала, глядя на Машу Старицкую. Та, заалев, опустив голову, стояла, уперев глаза в пол.

— А впрочем, — царь внезапно рассмеялся, — есть способ сие проверить. Я хоша и не царь Соломон, но тоже мудр, — он грубо рванул из рук Маши девочку. Та проснулась, испуганно зарыдав.

— Государь, — тихо проговорила Марфа.

— А ты молчи, — выругался Иван Васильевич и, достав из кармана кожаный шнурок, обернул им шею ребенка.

— Давай, — кивнул он Воронцову, — коли не твое это дитя, удави ее, и дело с концом. Тогда я тебя не трону, живи, как жил дальше, торгуй, детей воспитывай.

Петя посмотрел в синие, заплаканные глаза девочки и встретился взглядом с Марфой.

«Господи, — подумал Воронцов, — прошу тебя. Я ведь всех сейчас на смерть обреку. Но я не могу, нет».

Он отступил на шаг, и, заложив руки за спину, посмотрел прямо в лицо царю.

Иван Васильевич внезапно вспомнил веселое отчаяние в глазах Степана и то, как он сказал разбитыми губами: «Коли нож ты мне дашь, государь, то первый удар сам и получишь».

— Вот же семя ваше…, - зло пробормотал царь, — давишь его, давишь, а оно растет — цепкое, сильное. Но ничего, — он крикнул: «Эй, кто там!».

— Государь, — поклонился командир караула стрельцов.

— Так, — Иван Васильевич опустился в кресло. «Сколько возков тут у тебя?» — спросил он.

— Четыре, царь-батюшка, — ответил тот.

— Как раз хватит, — тот задумался. «Этого, — он показал на Воронцова, и сына его, — наверху он, в горницах, — в Разбойный приказ. Пусть до казни там посидят, ничего с ними делать не надо, а там, — царь усмехнулся, — палачи о них позаботятся. Кишки своего сына жрать будешь, Петр Михайлович, понял?

Девок, что там еще у них, — языки им вырвать, и по разным монастырям распихать, ежели выживут. Тако же и эту, — государь указал на Машу Старицкую. Та упала на колени, и, рыдая, сказала: «Государь, а дочь моя как же…»

— Нет у тебя больше дочери, — коротко ответил царь. А ты, Машенька, прежде чем блядовать, разрешения у меня бы, дяди своего, спросила, — улыбнулся Иван Васильевич. «Постричь тебя надо, замуж такую шлюху выдавать ну никак нельзя — сегодня ты для Петра Михайловича ноги раздвинула, а завтра для кого? А чтобы не болтала ты — язык урежем».

— А тебя, Марфа Федоровна, я с Петром Михайловичем, и сыном твоим казню. Как мать его, — Иван Васильевич кивнул на Воронцова, — на помост взошла, так ты еще ребенком была.

Рассказать тебе, что ждет-то тебя? — поинтересовался царь.

— Нет, — спокойно ответила Марфа, — мне матушка моя покойная, Федосья Никитична, все описала.

— Проклятая кровь новгородская! — вдруг взорвался царь, хлестнув Марфу по лицу. «Да заплачешь ли ты когда-нибудь, волчица?».

— Нет, государь, — Марфа стерла кровь с рассеченной тяжелым перстнем щеки и попросила:

«Дозволь мне до казни с мужем и сыном моим побыть вместе».

Иван Васильевич только усмехнулся: «В следующий раз у Троицкой церкви увидитесь, боярыня. И, — он посмотрел на побледневшее лицо Пети, — молись, Петр Михайлович, тридцать лет назад тебя Федор Васильевич спас, а уж сейчас не спасет».

— Не спасет, — согласился с порога ленивый голос. «Зато Матвей Федорович — это я, стало быть, — жив и здоров, государь».

— Что? — царь отступил к стене.

Матвей Вельяминов, держа в руках окровавленную саблю, стоял на пороге. «Ты уж прости, Иван Васильевич, — он шагнул в палату, — я тут паре-тройке стрельцов твоих головы снес, не хотели впускать меня. Это, между прочим, родовая усадьба моя, со времен Ивана Калиты на сем месте Вельяминовы живут. Так что нечего всякой швали мне, Белому Соколу, путь загораживать».

— Белому Соколу? — государь вдруг закашлялся.

Матвей налил в кружку воды и поднес ему. «И тебе, зять, — обернулся он к Воронцову, — я ворота немного порушил, как в них въезжал, но ничего, заделаешь».

— Вон отсюда! — резко сказал царь, увидев на пороге стрельцов с ручницами. «Дверь закрыть и никого сюда не впускать».

— Так и надо, — одобрил Матвей, и, не убирая сабли, подошел к Маше Старицкой. Та, все еще стоя на коленях, расплакалась: «Матвей Федорович!»

— Ты что же, сучка, честного мужика позоришь? — Матвей небрежно ударил ее по щеке. «Петр Михайлович и пальцем тебя не трогал, боле того, он тебя, аки кошку блудливую, из своей опочивальни выгнал, не помнишь, что ли?».

— Простите, — Маша подползла к Марфе. «Простите, Марфа Федоровна!».

— У мужа моего прощения проси, дрянь, — резко сказала та, не глядя вниз.

— Герр Питер! — отчаянно закричала Маша. «Я не хотела…»

— Не хотела, а оболгала, — Матвей усмехнулся. «А что ты потом, в ту же ночь, под меня легла, и еще две недели опосля этого ложилась каждый день, — это ты тоже забыла?».

— Я вас любила! — разрыдалась Маша. «Правда!».

Ребенок, которого Иван Васильевич посадил на лавку, горько, отчаянно плакал. Матвей вдруг сунул Пете саблю: «Подержи-ка, братец».

Он поднял девочку на руки и ласково поцеловал в щечку. «Ну, прощай, дочка», — сказал Матвей. Дитя вдруг затихло, и Вельяминов погладил ее по золотистым локонам. «Похожа ты на меня, Марья Матвеевна», — улыбаясь, проговорил мужчина.

— На кол сядешь, Матвей Федорович, — жестко сказал царь. «Хоша и друг мне ты, и все остальное».

Матвей вздернул красивую бровь. «Да я и не сомневался, Иван Васильевич, ты ж у нас мужик боязливый, за престол царей московских волнуешься. А чем я не регент? — он внезапно рассмеялся. «Да и кровь у меня не хуже твоей, я варяжских князей прямой потомок, по батюшке, и византийских правителей — по матушке моей».

— Ты мне свое родословие в Разбойном Приказе на дыбе будешь перечислять, сука, — зло сказал государь. «Вот же вы, Вельяминовы, если служите, — то до конца, до смертного часа, а уж если предаете — так тоже с потрохами».

— По-другому не обучен, — Матвей передал успокоившегося ребенка Пете и взял саблю.

— Положи, — тяжело сказал царь, и, прошагав к двери, распахнув ее, крикнул: «Все сюда! И клещи с конюшни принесите, найдите какие-нибудь!».

— Нет, нет…, - забилась на полу Маша. «Нет, не надо, прошу вас, не надо! Марфа Федоровна!», — отчаянно закричала она.

Марфа смотрела поверх ее головы — на Петю. Тот морщился, растирая левую руку.

— Матвей Федорович, — Маша валялась на полу. «Пожалуйста!».

— Я, дорогая моя, отсюда прямиком на кол у Троицкой церкви отправляюсь, — улыбнулся Матвей, которому стрельцы связывали руки. «Вон, Петра Михайловича проси, хоша ты его и семью его чуть на казнь не обрекла, однако он у нас мужик добрый».

— Петр Михайлович, — косы Маши растрепались, — я не…, - она растянулась ничком на полу.

— Вот что, государь, — тихо сказал Воронцов, — у себя в Кремле, али в Разбойном приказе что хотите, то и делайте. А здесь мой дом, и никому тут резать языки я не позволю.