— Знаете, Марион, — говорила она, — я теперь даже не могу себе представить жизни без Хасы. Он просто замечательный муж.

Ее по-детски наивные глаза сияли от гордости.

— Удивительно, — продолжала она — но то, что вы были женой Хасы, и все это с ним пережили, сделало вас самым близким мне человеком в Вене.

Марион терпеливо слушала ее. Азиадэ болтала, словно маленький ребенок, которому нужно было поделиться своим счастьем, и который преисполнился к Марион ничем не объяснимым доверием. До позднего вечера рассказывала Азиадэ о своем браке. Потом она ушла, а Марион затушила свою сигарету и оплатила счет. Потом она тоже вышла из кафе и пошла по заснеженной Штефансплатц, разглядывая витрины магазинов на Грабен. Равнодушным, скучающим взглядом окинула она Пестзойле и завернула на Кольмаркт.

На улице было грязно. Сигналящие машины напоминали дрессированных слонов с поднятыми хоботами, а полукруглый фасад Хофбурга, как мудрый старец, смотрел на нее свысока. Когда-то под могучими арками ворот замка проезжали кайзеры и короли. Из окон замка на круглую площадь смотрели Франц-Иосиф и Наполеон. В окнах мелькали шитые золотом мундиры. Эти стены так много повидали на своем веку, так много пережили. Но судьба Марион, видно была им безразлична. И они смотрели на нее пренебрежительно и горделиво…

Марион вышла на длинную и извивающуюся, как червь, Херренгассе. Слева возвышались правительственные здания и музеи, но Марион не знала, ни как назывались эти здания, ни что в них находилось. Справа сияли в вечернем освещении витрины магазинов. Холодный бетон высотных домов нависал над Херренгассе, как скалы над пропастью. Марион вошла в выложенную мрамором парадную дома, кивнула любезно поздоровавшемуся с ней портье. Лифт мягко и бесшумно пополз вверх.

Войдя в квартиру, Марион окинула взглядом ее скромную обстановку. Комната с видом на бетонный двор больше была похожа на камеру люкс в тюрьме для миллионеров.

На лице Марион не осталось ни следа надменности. Резким движением она задернула занавес. Серый тюремный двор исчез. Женщина включила свет и посмотрела в зеркало. Она все еще была красива, у нее было узкое лицо с карими глазами и гладким лбом. На этом лице никак не отразились ни развод с Хасой, ни история с Фритцем, ни все остальное, что было после, о чем она даже не хотела вспоминать.

Марион села на диван, прикусив маленькими белыми зубками, нижнюю губу. На лице ее было написано страдание. Комната с унылой холодной мебелью напоминала склеп. Марион уже почти не помнила, как она сюда переезжала, как обставляла. Кажется, это было в тот самый день, о котором она не хотела вспоминать, хотя помнила о нем постоянно.

Она покачала головой. Нет, все в ее жизни пошло наперекосяк, и в этом определенно, не было ни малейшей ее вины. Хаса был примерным, но скучным мужем, с детскими выходками и примитивным мышлением. Он любил свою жену, свою квартиру и своих больных. Это было невыносимо…

Марион поднялась, бесцельно прошлась по комнате, потом снова опустилась на диван, уставившись на задернутые окна. Она любила Фритца так сильно, что иногда у нее даже возникало острое желание застрелить его. Все в нем было ярким и чарующим, он был полон загадок и обещаний. У него было больше женщин, чем пациентов у Хасы, и когда он говорил, Марион слушала его с закрытыми глазами, а Хаса навсегда растворялся в бездне забвения.

Марион закурила. Английский табак был немного сладковатым на вкус.

Да, а потом выяснилось, что у Фритца, где-то в провинции есть законная жена, которую он побаивается. Лето в Зальцкамергуте было чудесным. За это лето Фритц дал ей гораздо больше, чем Хаса за три года их супружеской жизни. А потом… Потом появилась толстая женщина с хриплым голосом и крючковатым, как у попугая, носом. Фритц весь сразу съежился. Все чарующее и загадочное в нем, как водой смыло. Перед ней стоял глупый, испуганный прелюбодей, растерянный и смущенный.

Марион вскочила, загасила папиросу и снова зашагала по комнате. Она не знала, что когда-то и Хаса точно так же метался в своей комнате в Берлине до тех пор, пока не спрятал ее фотографию в ящик стола. Марион остановилась перед зеркалом. Она была совсем одна, и глупо было строить из себя гордую даму. Собственное лицо ей вдруг разонравилось. Какое-то время она внимательно его разглядывала, ткнула пальцем в кончик носа, приподняла его. Лицо сразу приняло надменное, но в то же время ужасно глупое выражение. «Так тебе и надо», — сказала она, довольная тем, что она не курносая. Затем снова села на диван. Как хорошо, что ее сейчас никто не видит, никто не догадывается, что она просто испуганная девочка, которую обидела жизнь.

Она снова подумала о прошлом: Фритц исчез вместе с женщиной с носом, как у попугая. От него остались пара носков и воспоминания о прекрасном лете. «Я тебя никогда не забуду», — сказал он напоследок.

Марион стояла перед ним с холодным, гордым выражением лица и жалела о том, что она не дикарка и не может придушить Фритца. Так Фритц уехал, но лето еще не кончилось.

Умытый дождем, славный город Зальцбург лежал у подножия древней крепости. Марион сидела в кафе «Базар» с лицом, на котором, как маска застыла гордость, и думала о мосте, с которого она никак не могла решиться прыгнуть, хотя с удовольствием сделала бы это. Мимо нее проходили англичане в шортах, причудливо одетые американцы. У старшего официанта в кафе были такие мудрые печальные глаза, что казалось, он в состоянии объяснить любые тайны жизни. Марион подумала, что сейчас было неплохо хотя бы понюхать кокаин, чтобы забыться. Но от кокаина у нее начинался насморк и отекал нос. Недаром же Марион была женой отоларинголога. От мыслей о кокаине пришлось отказаться. Она уже почти забыла имена тех мужчин, которые сопровождали ее в сад Мирабель, а затем приходили к ней в Вене. Ей было все равно. Они оставляли после себя неприятные воспоминания, которые нужно было просто вычеркнуть из памяти. Марион снова закурила и почти сразу же затушила папиросу. Она пошла на кухню, заварила кофе и пила его медленно, маленькими глотками. Ей было страшно, она боялась мужчин, которые еще могли войти в ее жизнь, и оставить после себя неприятные воспоминания.

В коридоре зазвонил телефон. Марион подняла трубку.

— Привет, Марион! Это Азиадэ. Мы собираемся с Хасой в воскресенье съездить в Тульбингер Когель. С нами едет доктор Захс. Есть еще одно свободное место в машине. Я подумала, что если вы не планируете ничего более интересного…

Марион самодовольно улыбнулась.

— Большое спасибо. У меня вообще-то назначена встреча, но я, наверное, смогу ее перенести. Да, договорились, в воскресенье в восемь часов. Я буду вас ждать.

Она положила трубку, вернулась на кухню, налила себе еще кофе и пошла с чашкой в гостиную. Какая же все-таки дурочка, эта турчанка. Неужели она не понимает, что ее задевает это постоянное напоминание о годах, проведенных с Хасой. Все-таки это было очень милое время, хотя и немного скучноватое. А ее сияющее турецкое счастье она сочла бы вызовом, почти издевательством, если бы у этого глупого ребенка не было таких невинных, мечтательных глаз. Марион пожала плечами. Ей нет никакого дела до Хасы. Он остался в том времени, когда ее душа еще не сгорела на костре по имени Фритц.

И Хаса тоже, не хотел ничего слышать о Марион. Он стоял посреди гостиной и недовольно бурчал.

— Я тебя не понимаю, Азиадэ. Эта твоя дружба с Марион! Эта высокомерная гусыня с ее никчемной жизнью, меня больше не интересует. Это неприлично, что я со своей бывшей женой еду в Тульбингер Когель.

— Но я же тоже буду там. И доктор Захс тоже.

В голосе Азиадэ звучало искреннее удивление. Она прижималась щекой к воротнику Хасы и с детской преданностью смотрела ему в глаза. Недаром же она была лучшей стамбульской шлифовки. Ее устами говорил многовековой опыт гаремов.

— Послушай, Хаса. Марион очень добра ко мне. Она искренне радуется нашему счастью. И знаешь, я испытываю страшные угрызения совести по отношению к Марион. Я так плохо обошлась с ней тогда в Земеринге. Кроме того, у меня есть ты, а она совсем одна. Я хочу быть немного мягче с ней. Может, она выйдет замуж за доктора Захса. Ты же знаешь, что мы, женщины, все прирожденные сводницы. Я хочу выдать Марион замуж. Тогда мы будем с ней в расчете.