— Мне нечего рассказывать, — ответил я.

— Но что-то должно быть!

— Фокстон, адвокат, замолчал. Я уже несколько недель не получал от него сообщений. От Марты тоже. И я не собираюсь дразнить собак. Боюсь, мне нечего вам рассказать.

Оскар снова вздохнул и прикрыл глаза. От Южного Кулсдона до Натфилда мы ехали погрузившись в молчание. В Годстоуне, где поезд сделал короткую остановку, я решил, что сумею разжиться сигаретами у молодого человека, которого заметил на платформе. Он был одет в гленгарри [87]и накидку, его лицо скрывало облако дыма. Он только что закурил сигарету и держал в руке портсигар. Сначала мне показалось, что он собирается сесть в наше купе, но он увидел нас и двинулся дальше. Когда поезд отошел от станции, Оскар зашевелился, с трудом сдержал зевок и бросил на меня укоризненный взгляд.

— Как давно вы знаете Джона Грея? — спросил я.

— Какой странный вопрос, — сказал Оскар, медленно наклоняясь вперед. — Почему вы спросили?

— Без всякой причины, — ответил я, пожалев, что заговорил об этом прямо.

— Но у вас должна быть причина, Роберт, — раздраженно возразил мой друг.

— Никакой причины, — настаивал я. — Просто я хотел поддержать разговор.

— Если бы вы спросили о «Ричарде III» в постановке Генри Ирвинга, о погоде в Дувре или о влиянии отмены рабства на экономику Кубы, я бы вас понял, Роберт. Но вы интересуетесь, когда один джентльмен познакомился с другим, значит, «проводите расследование». Так почему вы меня спросили?

— Это не важно, — я замахал руками в надежде, что мне удастся показать, что мой вопрос был пустяковым.

— Не вызывает сомнений, что ответ на ваш вопрос значения не имеет, — заявил Оскар, который переместился на самый краешек сиденья и наклонился ко мне. — Важен вопрос. Вы задали его в своей обычной манере — прямо, без экивоков и совершенно неожиданно — по той простой причине, что он вас занимает. Вы ждали момента, чтобы спросить меня об этом. Думаю, вы обратились с ним ко мне потому, что он интересует Эйдана Фрейзера, не так ли? Я прав?

Я промолчал. Мне не хотелось лгать своему другу.

Оскар снова принялся барабанить пальцами по металлической пепельнице.

— Инспектор Фрейзер ведет себя довольно странно, — негромко сказал Оскар. — Он красив, умен, дружит с Конаном Дойлом. Мы с ним должны были бы легко сойтись, но…

— Что? — спросил я.

— Совершенно очевидно, что ему не нравятся люди, с которыми я имею дело. Фрейзер им не доверяет.

Я начал было протестовать.

— Нет, Роберт, это правда. За исключением Артура и вас — и, возможно, принца Уэльского, премьер-министра и поэта-лауреата [88], а также, с некоторыми оговорками, мистера Ирвинга и мисс Эллен Терри — инспектор Фрейзер испытывает сильнейшую неприязнь к окружению Оскара Уайльда. Он мне так и сказал. Разве вы не присутствовали, когда он пытался убедить меня не продолжать расследование? Он считает моих друзей «врагами». Я полагаю, Фрейзер презирает Джона Грея из-за того, что подозревает его в том, что он музыкален.

— А это преступление?

— Судя по всему, с 1885 года в соответствии с Поправкой к Уголовному праву. [89]

Я рассмеялся.

— Почему вы смеетесь? — спросил Оскар.

— Разве это не шутка?

— Увы, нет.

Я был озадачен. Наступило долгое молчание.

— Я понятия не имел, что Джон Грей музыкален, — наконец заговорил я. — На каком инструменте он играет?

— Он не играет на музыкальных инструментах.

— И, конечно, он не композитор?

— Верно.

— Значит, он дирижер?

Оскар улыбнулся, продемонстрировав мне свои неровные зубы.

— Ах, Роберт. Мы говорим о разных вещах. Очевидно, вы слишком много времени провели во Франции. Вы не знакомы с английским сленгом полусвета. Когда говорят, что мужчина «музыкален», это имеет совсем другое значение. Таким образом хотят намекнуть, что в вопросах телесных нужд он может быть приверженцем греческой любви.

— Ах вот оно как, — пробормотал я и покраснел.

Снова наступило молчание.

Не думаю, что в 1890 году знали слово «гомосексуалист». Если и знали, то мне об этом ничего не известно. В наши дни на любой вечеринке вы можете услышать словечки «гомик» или «педик», которыми регулярно перекидываются без малейшего смущения, но в викторианскую эпоху подобные темы вслух не обсуждали — и никто от этого не страдал. Сейчас о том, что Оскар и его друг, лорд Альфред Дуглас, стали называть «любовью, которая не осмеливается громко произнести свое имя», можно услышать в любое время и в любом месте, но тогда действовали иные правила. Пятьдесят лет назад светский человек, вне всякого сомнения, был знаком с таким понятием, как сексуальные отклонения, но открыто о них не говорили.

— Так он музыкален? — спросил я после небольшой паузы.

Оскар рассмеялся.

— Джон Грей? Да. И бедного мальчика это тревожит. Он пытается «лечиться» — холодные ванны, влажные обтирания, спит на дереве, беспрестанно молится. Я ему много раз говорил, что последнее — ошибка. Всемогущий любит грешников, но не переносит зануд. Однако Джон Грей не хочет быть отверженным. Он мечтает стать «чистым» перед тем, как его примут.

— «Примут»? — осторожно повторил я, потому что мне вдруг стало не по себе, а вдруг я столкнулся еще с одним незнакомым эвфемизмом. — Кто его примет?

— Католическая церковь. Джон Грей вот уже несколько месяцев проходит обучение. Он надеется, что его примут через две недели — четырнадцатого февраля. При данных обстоятельствах эта дата приобретает зловещий смысл.

— И как давно вы с ним знакомы? — Я почувствовал, что сейчас можно спокойно задать этот вопрос.

— Не слишком давно. Я бы хотел узнать его лучше. Мы познакомились в «Кингс-Роуд», на встрече поэтов. Он один выглядел романтично. Джон Грей подошел ко мне и представился.

— Он вас искал?

— Да, и на меня снизошло благословение Божье, ведь он красив, вы согласны? Даже вы и Фрейзер не можете этого не видеть. Он сказал мне, что добился приглашения на встречу с единственной целью — увидеть меня. Он сказал, что «одержим мною». И произнес эти слова с удивительным очарованием. Я был польщен. А кто бы почувствовал себя иначе на моем месте?

— И когда это произошло?

— Через несколько дней после убийства Билли Вуда. Я не понимаю, как вы или Фрейзер можете связывать Джона Грея с этим делом.

— А я и не пытаюсь, — запротестовал я, — ни на мгновение, но…

— Но что?

Я втянул в себя побольше воздуха.

— Я не совсем понимаю, как молодой человек, которого вы едва знаете и которого встретили случайно, появившийся неизвестно откуда, внезапно начал фигурировать во всех ключевых моментах драмы… Вот и все.

— «Ключевых моментах»? — резко переспросил Оскар. — Каких еще «ключевых моментах»?

— Когда на вас напали на площади Сохо, когда голову Билли Вуда доставили в ваш дом…

— Роберт! Роберт! Роберт! — Оскар принялся медленно раскачиваться на сиденье, не спуская с меня мрачного взгляда. — Думайте, что говорите! Когда голову Билли Вуда доставили в мой дом, вы там тоже присутствовали! А также Фрейзер и мисс Сазерленд, а еще Констанция и Конан Дойл! Вы хотите сказать, что Конан Дойл является одним из подозреваемых?

— Нет, Оскар, конечно, нет, но я должен сказать, что убийца Билли Вуда знает о вашем интересе к данному расследованию, и ему известно, где вы живете. Голову несчастного юноши доставили к вашей входной двери.

— Ее привезли в мой клуб, Роберт, а список тех, кто знает о моем интересе к делу об убийстве Билли Вуда и членстве в клубе «Албемарль», получится очень длинным. Следует начать с несчастной миссис Вуд и негодяя О’Доннела, включить в него Беллотти и его веселую банду, Фрейзера, а через него половину столичной полиции — и в первую очередь тех офицеров, которые расследуют «отвратительную историю на Кливленд-стрит», как ее называет сам Фрейзер. Даже миссис О’Киф известно, что я состою в клубе «Албемарль». Вы ведь помните, она приходила ко мне туда. Вы включили ее в список?