Но похоже, она позабыла этот урок, полученный в детстве. Сорок лет она путала проживание бок о бок с подлинной близостью, верила, что выудила из мужа все его тайны, а на самом деле спала с его тенью. Господь свидетель, не измена потрясла ее: она всегда гордилась реалистичным подходом к этой стороне супружеской жизни. В первый раз она застукала Джоела на адюльтере через четыре месяца после свадьбы. С неделю она неистовствовала, затем успокоилась и с величавым великодушием девятнадцатилетней женщины простила мужа. Естественно, он обещал, что больше такого не повторится. Но спустя полгода подруга Одри встретила его на Вашингтон-сквер: он шел, держась за руки с девчонкой из организации «Студенты за демократию». А вскоре Одри нашла любовную записку в кармане его брюк — пропахшие пачулями каракули от фольклорной певички-подростка, именовавшей себя Родник Испании.

Так они и жили. В их браке случались периоды, когда Джоел был ей верен, — во всяком случае, она так думала, — но длились они недолго.

— Женщины допускают чудовищную ошибку, возводя секс на личностный уровень, — сказал ей однажды Джоел. — Трахаться — действие рефлекторное, и не более того. Как почесаться, когда чешется.

Долгие годы медленно, мучительно она перемалывала в голове эту максиму и в конце концов признала ее разумность. Не то чтобы интрижки Джоела перестали ее задевать; нет, всегда задевали. Но неимоверным психическим усилием она научилась отстраняться от своих переживаний. Сколько-то шлюшек похваляются тем, что спали с Джоелом Литвиновым? Ну и пусть. Романы коротки, брак вечен. Пошлый, безлюбый перепих забудется, но Одри не перестанет быть женой Джоела и матерью его детей. Порою, когда увлечение грозило перерасти в нечто более серьезное, Одри тайком проявляла активность — звонила «разлучнице» и настоятельно советовала уняться. (Джоел, казалось, был часто благодарен ей за такое вмешательство.) Впрочем, в большинстве случаев она просто сидела и ждала, пока интрижка увянет сама собой.

Какими же жалкими — какими трагичными— виделись теперь эти ухищрения. Она бесконечно снисходила к слабостям, закрывала глаза, глотала обиды только затем, чтобы под занавес обнаружить: ее таки оставили в дурочках. Даже писклявая секретарша Джоела знала о ее браке больше, чем она…

Одри вдруг вскочила и подошла к кухонному шкафу. Порывшись в ящике, она вынула семейную телефонную книгу и принялась листать заляпанные жирными пятнами, испещренные каракулями страницы, пока не нашла телефон Кейт.

— Это Одри, — представилась она, когда секретарша взяла трубку. — У меня только что побывал Дэниел…

— Наверное, я знаю, почему вы звоните, Одри, — тоненьким испуганным голоском начала Кейт. — Могу лишь сказать…

— Увольте, я ничего не хочу слышать. Но я хочу задать один вопрос. В тот день, когда с Джоелом случился удар, это вы позвонили той женщине и направили ее в больницу?

Кейт долго молчала, прежде чем ответить:

— Я не направлялаее. Просто… понимаете… я рассказала ей, что случилось. Я думала, она имеет право знать.

— На этом все. — Одри положила трубку.

Машинально она стала заваривать чай. Когда она наливала воду в чайник, ее взгляд упал на бокалы, которые Сильвия оставила сохнуть рядом с мойкой. Одри зажгла огонь под чайником, а затем медленно, аккуратно, словно проводила эксперимент, сгребла бокалы рукой и смела их на пол. Постояла с минуту, разглядывая этот сверкающий мусор, а потом открыла шкафчик и начала вынимать все, что там было: высокие стаканы, винные рюмки, пузатые емкости для бренди, чашечки для ликера. Одну за другой она швыряла эти посудины на линолеум. Разгром постепенно ей наскучил, но почему-то казалось, что из чувства долга она обязана довести этот «проект» до конца. Нырнув в глубины буфета, она извлекла оттуда последние бьющиеся предметы: три трубчатых бокала для шампанского, которые Ленни стырил в отеле «Плаза»; стакан для мартини с выгравированной надписью «Пробил час коктейля!»; кубок муранского стекла, подаренный на их двадцатую годовщину свадьбы.

Когда все превратилось в осколки, она сняла поющий чайник с плиты и, сгорбившись, села за стол. Посмотрела в окно, ища глазами мужчину, принимающего душ в доме напротив. Но он уже закончил мыться, и в его ванной было темно.

~

Глава 1

«Еврейский учебный центр для женщин располагался на авеню Вест-Энд…»

Еврейский учебный центр для женщин располагался на авеню Вест-Энд, на первом этаже жилого дома, в квартире, которую десять лет назад Центру завещала благочестивая вдова по имени Ривка Данцигер. Со смерти старушки квартира не перестраивалась и практически не ремонтировалась: на кухоньке сохранились довоенные краны и плитка, а в ванной комнате все еще стояла ванна. В бывшей хозяйской спальне, ныне служившей помещением для семинаров, до сих пор виднелись круглые вмятины на ковре там, где прежде возвышалась широкая супружеская кровать.

Одно из этих почерневших углублений Роза рассеянно ковыряла носком вьетнамки, слушая июньским вечером, как преподавательница, миссис Гринберг, рассказывает о заповеди «рыжей телицы» (каждую неделю семинаристки изучали соответствующий отрывок из Торы). Согласно заповеди, надо зарезать и сжечь рыжую телку, чтобы затем ее пеплом очистить тех, кто контактировал с мертвыми. Парадокс заключался в том, что прах, очищая оскверненных, одновременно осквернял людей, проводивших церемонию очищения.

— Заповеди Торы разделены на три категории, — объясняла миссис Гринберг. — Категория эдутсвидетельствует об исторических традициях, например о соблюдении шабата и о прочих обычаях, исполняемых на священных праздниках. Заповеди мишпатиммы понимаем инстинктивно: не укради, не убий и так далее. И наконец, хуким— эти заповеди не поддаются логическому толкованию, человеческий разум отступает перед ними. Даже царь Соломон признал, что, хотя он и объявил себя мудрецом, решить этот вопрос ему не под силу.

В первый раз Роза явилась в центр, настроенная скептически, по опыту зная, что в любом обучении, предназначенном специально для женщин, стандарты, как правило, сильно занижены. Вот и здесь, наверное, занятия сводятся к религиозному трепу за чашечкой кофе: компания хохотушек сидит вокруг песочного торта и обсуждает, каким они представляют себе Господа. Однако Роза обнаружила, что в Центре к изучению Торы — пусть даже на самом элементарном уровне — относились крайней серьезно, требуя от учениц значительных усилий и настойчивости. На занятиях миссис Гринберг легкомысленные отступления или шутки были недопустимы, а необдуманные высказывания открыто порицались. Каждый семинар преподавательница начинала с подоплеки событий, описанных в еженедельном отрывке; затем отрывок подробно разбирали — предложение за предложением, фразу за фразой — с привлечением, по мере надобности, комментариев раввинов. В конце занятия миссис Гринберг кратко интерпретировала духовный смысл прочитанного.

Розе нравилось то, как они методично докапываются до истинного смысла Торы. Ей нравилась скромность, необходимая при такого рода поисках. Но больше всего ей импонировала атмосфера товарищества, когда общими усилиями расшифровывают сложный, запутанный текст. Розе чудилось, что, овладевая мудростью древних раввинов, она открывает в себе сугубо иудейский образ мышления, прежде невостребованный.

— В Торе рыжую телицу называют «законом Торы», — продолжала миссис Гринберг. — Но почему? Почему этот самый загадочный хуким — заповедь, которая поставила в тупик даже царя Соломона, — удостоился такой чести? Да потому, что в этой заповеди говорится о сознательном временном отказе от логики из почтения к Божественной воле; смирение перед Хашемом и есть главный урок, сама основа Торы. Когда мы воистину следуем по пути Хашема, нам не требуются объяснения. Нами движет не логика, но осознание Господней непогрешимости. — Миссис Гринберг уперлась ладонями в кафедру. — Сожалею, дамы, но на сегодня мы закончили. Надеюсь увидеть вас всех на следующей неделе.