— Собственно, дело во мне, — с улыбкой призналась она. — Я не могу иметь детей.

— Та-ак, — отозвалась Мишель.

— И нам очень нравится идея предоставить ребенку теплый дом, — добавил Майк.

— Прекрасно. Детей, нуждающихся в любви и заботе, действительно очень много. Но прежде всего, я хотела бы услышать о том, как вы представляете себе усыновление. Пусть каждый из вас уточнит, что именно он надеется извлечь лично для себя из опыта воспитания ребенка. Карла?

Карла откашлялась:

— Ну… — И осеклась.

Они с Майком так долго и безуспешно «пытались», что конечная цель превратилась в довольно абстрактное понятие. Бездетная Карла никогда не бросала жадные взгляды на коляски в парке и не замирала со слезами умиления над конвертами для новорожденных в детских универмагах. Плодовитые родственницы Майка с неизменным, чуть приторным сочувствием предлагали ей «подержать» их младенцев, но Карла редко откликалась на эти предложения. По правде говоря, маленькие дети — настоящие, постоянно срыгивающие, пачкающие пеленки — слегка ее пугали.

Майк пихнул ее ногой под столом. С нарастающим чувством обреченности Карла посмотрела на мужа, потом на консультанта. Она не могла вспомнить ни единой причины, объясняющей, почему она хочет стать матерью.

— Простите, — сказала Карла, — я должна собраться с мыслями.

— Не волнуйтесь, — успокоила Мишель. — Вопрос очень важный, и ответ на него бывает нелегко облечь в слова. Не торопитесь.

В ее шелестящем говорке, местами переходящем в шепоток, Карле почудилось что-то обидное, и она ощутила комок в горле. Снова наступила долгая пауза.

— Я всегда хотела быть матерью, — произнесла она наконец, — потому что… я люблю детей, и, по-моему, воспитание ребенка — работа невероятно благодарная. Дети, — с отчаянием добавила она, — это такое счастье.

— Хорошо-о-о… — Мишель повернулась к Майку: — Теперь послушаем вас.

Карла умоляюще взглянула на него. Пожалуйста, не подведи. И помни, «АМБИвалентный».

— Полагаю, — Майк пригладил волосы, — желание стать отцом как-то связано с моим детством, с атмосферой, которая царила в нашей семье. Я вырос в Пелем-парке с двумя братьями и двумя сестрами, а по соседству жила целая банда двоюродных братьев и сестер. Так что в доме моих родителей всегда было очень шумно и всегда было чем заняться. И очень тепло, понимаете? Много народу и много веселья.

Пока Майк говорил, Мишель кивала все быстрее и быстрее. Карла вдруг по-детски позавидовала мужу: он справлялся с тестом на «отлично».

— Мой отец обожал бейсбол, и по выходным вся родня собиралась в парке, где мы играли, разбившись на команды. Мама была тихой и ласковой. Она пела нам колыбельные, даже когда мы были уже подростками. У нее был удивительный голос. Если бы не дом, семья, то, возможно, она стала бы профессиональной певицей… В общем, о детстве у меня сохранились самые счастливые воспоминания. И когда я думаю о том, что буду делать, став отцом, я надеюсь, что сумею передать моим детям все то, что я получил в детстве.

По дороге домой Карла извинилась за свое неудачное выступление:

— Не знаю, что на меня нашло. Мне очень жаль. Я вдруг словно онемела… Но ты— ты был просто великолепен. Так красноречив!

Майк с укоризной посмотрел на нее:

—  Красноречиетут ни при чем, Карла. Я говорил от души.

Отложив буклет, Карла принялась убирать со стола. Вечером они с Майком были приглашены в гости к его двоюродному брату, крепкому семьянину, и она обещала мужу не опаздывать.

Внизу, в холле, газетчик Халед запирал свой магазин.

— Зайди на минуточку, — поманил он Карлу.

Она остановилась в нерешительности:

— Я спешу. Мне нужно домой.

— Всего на одну минутку!

— Ладно, — сдалась она.

С первой встречи Карлы и Халеда, закончившейся фиаско, минуло около месяца. С тех пор они несколько раз вместе обедали в парке, и Халед, когда разносил прессу по этажам, непременно наведывался к ней в офис. Карла, чей круг общения состоял в основном из профсоюзных работников и людей, озабоченных социальным прогрессом, не совсем понимала, на чем зиждется эта новая дружба. В политике, внутренней или внешней, он абсолютно не разбирался. (В газетах Халед читал только астрологический прогноз и раздел «Спорт».) Когда она заговаривала о профсоюзных делах, скучал и не скрывал этого. Если у него и имелись какие-нибудь политические взгляды, то, скорее всего, подозревала Карла, эти взгляды носили реакционный характер. И все же Халед ей нравился, и она с удовольствием общалась с ним. Вопреки, а возможно, благодаря отсутствию общих интересов они счастливо миновали этап церемонной вежливости в отношениях двух коллег и прямиком устремились к свободной, бесцельной беседе хороших знакомых. В компании Халеда Карле часто казалось, что с ее плеч сняли груз — бремя забот, тяжесть которых она прежде полностью не сознавала.

В кассетнике на прилавке магазинчика звучала египетская популярная музыка. Халед вытащил из-за прилавка высокий табурет и жестом предложил Карле сесть.

— Ты не голодна? — спросил он.

— Нет, я поела.

— Погоди. — Он исчез в комнатенке, служившей складом.

Карла сидела, качая ногами. Рядом с ней стояла вращающаяся полка с миниатюрными наборами для шитья и еще более миниатюрными, снабженными лупой, — для штопки. Скользнув по ним взглядом, Карла отвернулась.

— Что это за музыка? — крикнула она.

— Это очень известная египетская певица. — Халед вернулся с двумя банками сока и коричневым бумажным пакетом. — Думаю, самая известная.

— Ага.

Он начал подпевать смешным тоненьким голосом, имитируя кокетливый женский танец.

— Ты сегодня в хорошем настроении, — заметила Карла.

— Ты приводишь меня в хорошее настроение. — Халед протанцевал к пластмассовому ведру, в котором хранились букеты цветов, обернутые в целлофан. — Вот, возьми какой хочешь.

— Мне не нужны цветы, — отказалась Карла.

— Знаю, что не нужны. Я просто хочу, чтобы они у тебя были. — Он поднял руку, зажав в руке букет, как статуя Свободы сжимает факел.

Карла взяла цветы:

— Спасибо.

— Взгляни. — Он открыл бумажный пакет и вынул ломоть халвы. — Я купил ее в греческом магазине за углом. Хочешь попробовать?

— Мне нельзя.

Он состроил потешную скептическую гримасу:

— Да ладно. Совсем чуточку.

Халеду нравилось покупать ей угощение. Всякий раз, когда Карла встречалась с ним, он либо ел, либо собирался поесть, — обычно что-нибудь очень вкусное: пончик, покрытый нежной белой глазурью; жирный китайский пельмень, похожий на многократно уменьшенный разбойничий узел с награбленным добром; сочную клементину, перекатывающуюся в бугристой кожуре. Его безмятежное публичное обжорство несколько шокировало Карлу. Всю жизнь ее окружали люди, равнодушные либо активно враждебные к пище, и она привыкла считать еду пороком, которому предаются в одиночестве. Ее мать никогда толком не готовила, разве что швыряла на стол якобы съедобные куски и приказывала их истребить, чтобы «добро не пропадало». Майк пил на обед протеиновые коктейли, а после шести вечера не брал в рот ни крошки из опасения, что не успеет переварить пищу до сна.

— Некоторые живут, чтобы есть, а я ем, чтобы жить, — любил повторять он. Словно отказ от удовольствия был его личным знаком отличия.

Карла наблюдала, как Халед режет халву. Черные волосы на его руке завивались вокруг ремешка часов и дыбились над блестящим рубцом от шрама цвета жевательной резинки, выглядывавшим из-под закатанного рукава.

— Некрасиво, правда? — внезапно спросил Халед, указывая ножом на шрам.

— Нет! — покраснела Карла. — Ничего подобного.

Я лишь хотела узнать… откуда он у тебя. Если ты, конечно, не против.

— Однажды, когда был маленьким, я играл на кухне, а мама что-то жарила на плите в раскаленном масле, и я опрокинул сковородку.

— Ох! — Карле стало ужасно жаль малыша Халеда, навлекшего на себя такую беду. — Наверное, тебе было очень больно.